Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://imk.msu.ru/Publications/Vortrags/rt06russ_ivanov_mudrost_razum_iskusstvo.doc Дата изменения: Mon Dec 18 15:20:50 2006 Дата индексирования: Mon Oct 1 19:57:25 2012 Кодировка: koi8-r Поисковые слова: остаток сверхновой

Вяч.Вс. Иванов

ПЕРВАЯ ТРЕТЬ ДВАДЦАТОГО ВЕКА B РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ.
МУДРОСТЬ, РАЗУМ, ИСКУССТВО

Предлагаемый текст представляет собой общий обзор духовной
жизни России на протяжении первой трети двадцатого века. Подробности должны
быть освещены в других статьях, посвященных интеллектуальному ландшафту
России двадцатого века (главным образом первой его трети). По этой причине
иллюстративные примеры (и соответствующие биографические - за редкими
исключениями - и библиографические данные) сведены к минимуму.
.
1. ХРОНОТОП. ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННЫЕ ГРАНИЦЫ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО ЛАНДШАФТА

1.1. Границы периода в России и в Европе. Рассматриваемый период
расцвета российских духовных поисков и связанных с ними достижений в науке
и искусстве определяется как охватывающий всю первую треть двадцатого века.
Возникает вопрос: как этот русский период вкладывается в аналогичный
период бури и натиска в европейской и мировой духовной истории? Вернадский
в своих исследованиях по истории научной мысли (Вернадский 1988 б, в)
определяет время ее наибольшего взлета в самом начале двадцатого века как
интервал между созданием Эйнштейном специальной теории относительности и
формулировкой им же общей теории относительности. В это же десятилетие с
лишним (1905 - 1916) укладывается и начальный наиболее творческий период в
истории затевавшегося европейского авангарда. Последний, как на материале
преимущественно русских художников показала в монографии о четвертом
измерении Хендерсон, имел истоки в переосмыслении пространственности, общие
у кубизма с теориями Эйнштейна (Henderson 1983 с подробным разбором
авангарда в России начала ХХ-го в.). Соответствующий период в искусстве
длится от посмертной выставки Сезанна и выставки африканской скульптуры,
послуживших импульсом для экспериментов Пикассо, Брака и Модильяни, до
балета « Парад» (1917) - совместного создания Дягилева, Кокто, Аполлинера,
Стравинского, Пикассо. Но как в науке следующий значительный этап
в пересмотре парадигмы классической физики составили работы 1920-х годов по
квантовой механике, так и окончательное развитие литературного и
визуального авангарда можно видеть в сочинениях Т.С. Элиота, Джойса,
дадаистов и сюрреалистов, в картинaх и фильмах Леже, Ман Рея, Эйзенштейна,
спектаклях Мейерхольда, создаваемых в послевоенный период. Указанные
временные границы приходятся на время от подготовки 1-й Мировой Войны до
Всемирного Экономического Кризиса 1929 г. и соответствуют общей
закономерности, выявленной в рассмотренных ниже работах Н.Д. Кондратьевым:
основные открытия делаются во время экономического спада и связанных с ним
социальных потрясений, войн и революций.
Затруднительность четкого проведения границ между
явлениями, безусловно, территориально принадлежащими истории русского
духовного развития, и более широким мировым и европейским фоном во все это
время усугубляется многочисленными отъездами в эмиграцию или в длительные
путешествия.
Биографии многих важнейших деятелей разворачиваются в целой
череде стран. Горький проводит на Капри часть времени после первой
революции, читая там лекции в подобии университета для русских
политических эмигрантов, и потом значительный период перед приходом к
власти Сталина, когда к нему в гости приезжают многие писатели из СССР.
Вячеслав И. Иванов в первой эмиграции успевает поучиться у Моммзена и
начать занятия санскритом у Соссюра (который, возможно, знакомит его с
интенсивно им разрабатывавшейся идеей анаграмм, позднее подхваченной
Фрейденберг через посредничество Иванова). В формировании совсем молодого
Мандельштама важным этапом были учение в Германии и посещение лекций (в том
числе Бергсона, на раз им упоминаемого в статьях о поэзии) в Сорбонне. В
юности для Степуна, Кагана (участника семинара Бахтина и его ближайшего
друга), Пастернака целый период обозначен их занятиями у Когена в
Марбурге. Андрей Белый годы Первой мировой войны проводит за строительством
Гетеанума вместе с другими последователями Штейнера. Послереволюционный
отток интеллигенции за пределы новой России сменялся несколько раз
индивидуальными или совместными возвращениями.
В какой мере можно говорить о значимости отдельных центров
за границами России? Один и тот же город, например Париж, предстает по-
разному в предвоенные и послевоенные годы (соответственно до первой Мировой
войны и для первой волны эмиграции) в истории русской живописи, поэзии,
мысли. Пребывание Троцкого в Мексике (последний этап его высылки, по дате
совпадающей с началом конца всего описываемого периода) одновременно
много значит для политической и интеллектуальной истории Латинской Америки
и для развертывания сталинского террора против враждебных сил, якобы
насылаемых из-за границы Троцким (многие из упоминаемых ниже стали
жертвами террора).
1.2. Что предшествовало? В Европе - творчество «проклятых» поэтов
(и параллельный этому расцвет европейского и американского научного
и технического творчества второй половины девятнадцатого века).
Преломление тех же общемировых тенденций позднего неоромантизма можно
показать на примере воздействия Эдгара По. Бодлер перевел многие его
произведения, что и дало начало европейскому символизму как течению
эстетическому (о соотношении с русским символизмом, наложившим свой
отпечаток на весь рассматриваемый период в России, и отличиях от него см.
ниже). Переводы нескольких рассказов По Достоевский печатает в своем
журнале. Он сопровождает их предисловием, где описывает творческий метод
По. Речь идет о том, что сам Достоевский, этому методу следующий, назовет
фантастическим реализмом. Течение характеризуется соединением самых
фантастических образов и сюжетов с, казалось бы, совершенно достоверными
реалистическими бытовыми деталями. Это направление, название которого потом
подхватил Вахтангов (а еще позже А. Синявский в статье о социалистическом
реализме, послужившей одной из главных улик на суде над ним), в России
исходило из опыта Гоголя, который (как и Пушкин в своей петербургской
прозе) был одним из предшественников русского символизма (см. о
символическом стиле Пушкина проницательные замечания В.В. Виноградова 1940;
о Гоголе как предшественнике Белого и Блока: Андрей Белый 1934).
Замечательные статьи Ходасевича о петербургском цикле Пушкина, написанные
вскоре после неожиданного раскрытия авторства Пушкина в «Уединенном домике
на Васильевском острове», представляют особый интерес и как опыт прочтения
романтических мистических текстов в символистском ключе с позиций младшего
символиста-ортодокса (символистическое мировосприятие как целое раскрыто
Ходасевичем в эссе о Муни). У Достоевского значительный интерес
представляет последовательно проводимое соотнесение интеллектуальных
фантазий таких философствующих персонажей, как Иван Карамазов, и открытий
в области неэвклидовой геометрии (математику Р.И. Пименову принадлежит
честь обнаружения роли пространства Римана для Достоевского, получившего
для того времени прекрасную подготовку в математике). Черт Ивана Карамазова
и Мефистофель Случевского могут рассматриваться как первые в ряду
мефистофелевски-фаустовских персонажей, едва ли не становящихся более
характерными для двадцатого века, особенно первой его половины (Валери,
ранний Пастернак, Булгаков, Акутагава, Томас Манн; ср. книгу Дабезье
«Облики Фауста в ХХ-ом в.»: Dabezies 1967). Черты апокалиптической
эсхатологии «Великого инквизитора» и других подобных антиутопий позднего
Достоевского близки к мотивам повести об Антихристе Вл.Соловьева и других
предвидений опасного будущего, в котором, в частности, повинна наука, как
это сформулировано в переписке Константина Леонтьева и в статьях Федорова,
вошедших в «Философию общего дела». Отчетливо формируется нравственное
противопоставление Мудрости и Разума, развитое русскими философами начала
века. У последователей Федорова (таких, как Чекрыгин) позднее отчетливее
всего формулируется соотнесение задач будущего искусства с этими
философскими и нравственными категориями (Чекрыгин 1977, ср. письмо
Чекрыгина: Пунин 2000, с. 145-146).
О предсимволизме можно говорить (как полагала и
З.Г.Минц в работах по истории русского символизма) по отношению к тем
писателям, которые, как Лев Толстой в поздних вещах и Чехов, пользуются
набором символов, передающих идеи нового времени (этот новый тип метафор у
Толстого, начиная с «Анны Карениной», был отмечен Б.М. Эйхенбаумом; резкое
неприятие Толстым современного ему западноевропейского символизма
нисколько не мешало ему создавать другую, альтернативную систему символов).
Дорожный сцепщик в повторяющихся видениях Анны целиком принадлежит новому
времени. К новым чертам позднего предсимволистского стиля Льва Толстого
относится соединение художественного текста с научным рассуждением в
сочетании со ссылками на другие религиозные традиции (мысли о генетике в
этюде «Карма»); мы и дальше столкнемся с синтезом мудрости, разума и
искусства и с взаимодействием с восточными духовными учениями как
характерной чертой русского духовного роста.

Указанные еще в ранней статье Аполлона Григорьева предавангардные
черты поэтики Случевского получили частичное развитие в более поздней его
лирике. Хотя у самого Аполлона Григорьева (прямо повлиявшего на
занимавшегося его тогда никому не известными стихами Блока) уже формируются
многие стороны предсимволистской поэзии; в своей критической оценке дурного
влияния Гейне на Фета Григорьев выступает в роли противника той
«болезненной» лирики, к которой сам он в стихах тяготел.
1.3. Предсимволизм, символизм и постсимволизм. Русский
символизм отличался от западноевропейского выраженностью в нем религиозной
установки, обращенной на личность Художника. Лишь у отдельных старших
символистов (Брюсов, Анненский) отчетливо обнаруживается прямое воздействие
поэтики западноевропейского символизма и его эстетических категорий.
Маргинальность этой стороны раннего русского символизма видна
в естественности первых пародийных откликов на ранние брюсовские
эксперименты, написанных одним из провозвестников собственно русского
символизма - Владимиром Соловьевым. Особость литературного места Анненского
тоже можно связать с собственно эстетической окраской его символизма,
сближавшего его, скорее, с французскими современниками, а из русских - с
такими постсимволистами, как Кузмин. Неслучайно модернизм, сказавшийся в
переводах трагедий Еврипида Анненским, вызвал резкую критику
М.Л. Гаспарова, противопоставившего многословности Анненского лаконизм
и минимализм в духе поздних вкусов нашего времени (Гаспаров 2003).
Если у ранних русских символистов (Добролюбов)
религиозные искания определяют всю их судьбу, становящуюся с этого времени
двойником и дублером лирической биографии, то и позднее неотрывность поэта
и его жизни проходит через творчество всех больших писателей. В разных
вариантах символистской религиозной философии творчества на первое место
выдвигается роль творца-демиурга.
Под постсимволизмом разумеется совокупность разных
философских и религиозных течений с эстетической окраской, которые так или
иначе продолжают и наследуют отдельные стороны русского символизма. За
исключением Хлебникова и прямо с ним связанного направления (обериуты),
почти все крупные поэты следующих поколений сами заявляют о прямом
продолжении ими линии Блока. Законченные варианты новых постсимволистских
концепций можно видеть в «Охранной грамоте» Пастернака и в книге статей
о поэзии и «Разговоре о Данте» (посмертное издание) Мандельштама.
Рассмотрение Пастернака как такого постсимволистского
автора, который не только в первых книгах, но и в последних своих текстах
еще очень близок к символизму в его ранней форме, можно показать на примере
романа «Доктор Живаго» и стихов из романа. По разговорам с Пастернаком
середины 1940-х годов, когда он только приступал к написанию первых глав, я
знаю, что основной задачей было выражение новой религиозной философии,
продолжающей христианскую, но представляющей собой ее развитие. В первых
частях романа такая философия связывается с дядей Живаго Николаем
Николаевичем, позднее автор перенесет ее на мысли, записи и стихи главного
героя. Роман антиавтобиографичен: важнейшие пересечения линий жизни героя и
страны (первая мировая война, партизанское движение в годы гражданской
войны, советская идеология времени НЭПа) у главного героя и автора не
совпадают, Живаго умирает в начале сталинского времени (и в конце
рассматриваемого нами периода), избавляясь от испытанного Пастернаком
искушения наладить отношения с диктатором и от вероятно ему грозившей
полицейской расправы.
1.4. Основная граница - 1929 г. Год, согласно официальной
советской терминологии называвшийся «годом Великого Перелома», и конец
предшествовавшего 1928-го г. были временем прихода Сталина к неограниченной
личной власти. В той мере, в которой она распространялась на все области
жизни и культуры, этот фактор приходится учитывать в любом серьезном
исследовании, как бы низко мы ни оценивали интеллектуальные способности
«вождя народов». Одновременно с победой Сталина и сопутствовавшей ему
«термидорианской» группы «тонкошеих вождей» (Мандельштам) осуществляется
изгнание из России Троцкого, начинаются широкие аресты крупных ученых
(дело Платонова), инженеров и деятелей промышленности (шахтинское дело),
молодежи, составлявшей аудиторию религиозно-философских кружков (Лихачев
2001). Усиливается цензурный гнет. Процесс охватывает несколько лет.
Интеллигенция успевает выработать тактику ухода от прямого участия в
преступлениях. Следующий виток разнузданного террора принуждает говорить о
полном конце всех остатков дозволенной духовной жизни. От арестов, ссылки,
компромиссов, ведущих к моральному падению, спасаются считанные единицы.
Рубеж двадцатых и тридцатых годов ознаменовал возобладание
тоталитарных тенденций в разных странах. Тяготение к крайним политическим
позициям характеризует многих одаренных людей в Европе. Выбор между
разными видами тоталитаризма отчетливо виден на примере гражданской
войны в Испании.
Начало войны России с Гитлером кладет резкую границу между
прежним временем и новым. Злодеяния гитлеровцев, уничтожающих еврейское
население Центральной и Восточной Европы, дополняют временно побеждающую
картину наступающего апокалиптического мрака.

II. ОБЗОР ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ

МУДРОСТЬ, РАЗУМ, ИСКУССТВО

Ниже дается общий обзор развития русской духовной жизни
в очерченных пространственно-временных пределах. В основу положено принятое
русскими философами разделение мудрости и разума. Искусство, наряду с
другими включающее и две последние составляющие, но отличающееся особой
ролью интуиции и связи с иррациональными (не всегда мистическими или
оккультными) источниками вдохновения, рассматривается отдельно.

МУДРОСТЬ

А.

2.1. Владимир Соловьев и гностицизм: предыстория Премудрости
Божьей и Вечной Женственности. История религии. Наиболее плодотворные
течения в русской предсимволистской и символистской поэзии и религиозно-
философской мысли связаны с развитием идей гностицизма. Первооткрывателем
его для России был Владимир Соловьев, которому Блок, Белый и философы, как
Бердяев и Сергей Булгаков, от раннего увлечения марксизмом перешедшие
к обдумыванию новых религиозных идей, обязаны формулировкой главных
гностических образов. Основу их составило конкретное персонологическое
представление о воплощении Софии - Премудрости Божьей. Как это скажет
Соловьев в стихах,
«Вечная Женственность ныне
В теле нетленном на Землю идет».
Соловьев опирался на свои изыскания в текстах ранних гностиков,
которыми он, в частности, занимался в Британском Музее, и на свой
собственный мистический опыт (сейчас Египет, почти загадочным образом в нем
отпечатавшийся, получил на это как бы законные права после открытия
гностических текстов в Наг-Хаммади). Из частично напечатанных ранних
рукописей Соловьева о Софии, как и из его стихов (отчасти, как «Три
разговора», написанных как бы с иронической внегностической или
псевдопозитивистской точки зрения, господствовавшей в то время; такой же
альтернативный взгляд, учитывающий и возможности психопатологического
анализа, проскальзывает и в его статье о Платоне, как и в откровенно
скабрезных стихах, напечатанных не полностью) и еще ненапечатанных архивных
материалов (его собственная переписка с Софией, Рукописный Отдел
Национальной - б. Ленинской - Библиотеки, Москва) следует, что, кроме
нескольких описанных им кратковременных встреч с Софией, его мистический
опыт включал и другие виды общения с Ней. Сам Соловьев рассматривал эту
часть своей духовной биографии в контексте предшествующего мирового опыта.
Сходные замечания содержатся в поздних предсмертных записях Блока (и в
меньшей степени среди разнородных автобиографических полупризнаний Андрея
Белого, в частности, в рассуждении об Индии в книге о Гете и Штейнере,
Андрей Белый 1917/ 2000). Незадолго до смерти (уже после того, как он
отошел от кратковременного революционно-мистического энтузиазма 1917-1918
гг.) Блок предполагал написать прозаический комментарий к своим юношеским
стихам о Прекрасной Даме по образцу «Новой жизни» Данте. Мистические
дневники Блока того раннего времени, не вошедшие в собрания его сочинений,
до сих пор не прочитаны и не изданы (они хранятся в его архиве в Пушкинском
Доме). Одна из наиболее развернутых опубликованных поздних заметок Блока на
эти темы касается книги молодого В.М. Жирмунского о религиозном откровении
в раннем немецком романтизме. В этой книге (совсем недавно переизданной),
как и в последовавшем за ней исследовании о религиозном отречении у
романтиков, Жирмунский смотрит на опыт немецких романтиков глазами человека
поколения, «преодолевшего символизм» (формулировка его статьи тех лет об
акмеизме). Иными словами, это - постсимволистское описание
предсимволистских черт, заново открываемых в немецком романтизме (в этом
отличие от собственно литературоведческого подхода в последующих работах на
близкую тему у Берковского).
Несомненно, что последующая европейская (а также и русская)
традиция ориентировалась не столько на истоки поклонения воплощению
женского начала у романтиков, сколько на отражение этой идеи у Гете в
финале «Фауста»:
Das Unbeschreibliche
Ist nun getan,
Das Ewige Weibliche
Zieht uns hinan.
(«Сейчас происходит неописуемое, Вечная Женственность уводит нас
ввысь»).
Но для русского символизма характерен именно возврат
к раннеромантическому периоду становления этих идей.
Новалис, представляющий и по биографическим причинам особый
интерес для понимания романтической концепции любви как откровения,
в принципе не ограниченного пределами человеческой жизни, был до упомянутых
работ предметом специальных занятий Вяч.И. Иванова (интерес к Новалису как
натурфилософу в это время не замкнут литературным кругом символистов:
Хлебников возит с собой перевод фрагментов Новалиса, сделанный его другом
Петниковым, и они определенно оказали влияние на его прозу).
Романтическое осмысление темы умершей или исчезнувшей
возлюбленной было вслед за ранними немецкими романтиками продолжено Эдгаром
По. Две из его героинь - Линор и Лигейя - названы в строке Мандельштама,
объединяющей их с адресаткой стихотворения - княгиней Саломеей Андрониковой
(«Соломинкой») и Серафитой - андрогинным персонажем навеянного мистикой
Сведенборга рассказа Бальзака:
«Линор, Соломинка, Лигейя, Серафита».
Постсимволистское поколение, которое (по словам Пастернака
в «Охранной грамоте») стремилось передать дальше как эстафету открытую
символистами «лирическую истину», вписывалось в продолжение средствами
поэзии того круга представлений, который до того был уделом тех, кто в
основу мировоззрения положил религиозно-философское осмысление отношения
к женщине как к высшему началу.
В упомянутых записях Блока была сделана попытка найти место
для его (и Белого) юношеских переживаний в том европейском ряду, который до
ранних немецких романтиков включает Данте и начало итальянского
Возрождения.
Самым началом этого течения в Европе занимался А.Н. Веселовский
в исследовании об истории отношения к женщине. В более широкий контекст
связей культур Востока и Запада этот круг образов попробовал ввести
Н.Я. Марр (Марр 1910). В этом исследовании в качестве параллелей
древнегрузинскому тексту Шота Руставели он коснулся средневековых
персидских и других мусульманских представлений и легенд о безумной любви.
Эта тема была подробно исследована в целом ряде более поздних работ, прежде
всего в связи с вопросом о понимании священной и мирской любви у
мусульманских мыслителей Ибн Хазма (основное издание единственной
сохранившейся рукописи его «Ожерелья голубки» русского арабиста Д.Петрова,
Petrov 1914, испанский перевод со статьей Ортега-и-Гассета 1927 и русский
перевод Салье 1933, за которым последовали многочисленные переводы на новые
западноевропейские языки) и Аль-Араби и у суфиев, испытавших воздействие
последнего (Пурджавади 2001; Юрген 2001). В западноевропейской истории
культуры проблема эссе о любви стала широко обсуждаться после выхода
испанского перевода «Ожерелья голубки» Ибн Хазма с предисловием Ортега-и-
Гассета. Во многих специальных исследованиях и общих курсах затрагивается
вопрос о том, в какой мере арабо-еврейская интеллектуальная среда (главным
образом через посредство таких арабо-андалусийских авторов, как Ибн Хазм)
оказала влияние на выработку в Европе в Средние века у испанских авторов,
провансальских трубадуров и итальянских поэтов раннего Ренессанса цикла
представлений о безумной любви к прекрасной даме и культе последней (из
крупных поэтов прошлого века об этом арабо-европейском схождении и его
роли для истории поэзии специально писал Луи Арагон в связи со своим
произведением «Fou d'Elza»). Можно наметить по меньшей мере три
направления, в которых развиваются обсуждения этой темы, иллюстрирующие
возможности синтеза разных разбираемых подходов. Первое из них находится в
сфере истории поэзии (западноевропейской, русской, восточной) и теперь
разрабатывается особенно интенсивно. Другое, основательно изучавшееся на
протяжении описываемого нами периода, лежит в плоскости истории религии и
богословия. В частности, на русском материале проблемы, связанные с
историей и значением образа Софии в православии, рассмотрены в специальной
большой части диссертации отца Павла Флоренского (Флоренский 1914). В этом
плане много нового было сделано для исследования таких древних частей
Ветхого Завета, как гимн Мудрости. Истоки его удревняются благодаря
открытию более ранних западно-семитских, в частности, угаритских текстов
сходного содержания. С обнаружением большого числа новых данных,
относящихся к предыстории женских образов Мудрости в древневосточных
культурах, связаны и опыты научного (археологического и историко-
культурного) их истолкования. Это - третье из перечисляемых нами
направлений, представленное в частности популярными работами Гимбутас и ее
школы о «богинях», тоже может к числу предвестников отнести все того же
Н.Я. Марра, уже названного выше в несколько ином контексте. К самым поздним
трудам, вышедшим с его благословения, относится исследование Франк-
Каменецкого, Фрейденберг, Струве и других ученых, попробовавших дать в духе
той эпохи социально-типологическую стадиальную ннтерпретацию наблюденных
ими сходств между женскими персонажами мифологий Древнего Средиземноморья.
В цикле работ, примыкающих к этой книге, Фрейденберг высказала несколько
глубоких наблюдений относительно богини Иштар и связанных с ней образов.
Они подтверждены находками недавнего времени: Фрейденберг описала тот
воинственный образ богини, который совпадает с вновь открытыми данными
угаритских и других ранее известных текстов. В какой мере сама идея
объдинения разных женских мифологических персонажей оправдана, едва ли
можно сказать на теперешнем этапе знакомства с ними, но нельзя не увидеть
сходства построений Фрейденберг и многих новых выводов сравнительной
мифологии. Часть достижений Фрейденберг в этой области может быть
фальсифицирована в попперовском смысле, в частности, выводы ее доклада 1924-
го года и последующей посмертно изданной статьи о въезде в Иерусалим на
осле (Фрейденберг 1924). Основной образ, лежащий в основе ее идеи,
подтверждается текстом древнехеттской повести о царице города Цальпа и ее
недавним сравнительным анализом в работе К. Уоткинса. не знавшего о
прозрении Фрейденберг и повторившего ее выводы.
Из других изысканий по истории религии, лежащих (согласно
принятой нами терминологии) на границе мудрости и разума, заслуживают
особого внимания труды Вяч.И. Иванова, посвященные теме Диониса в его
соотношении с Христом (кроме лучше известной и недавно переизданной книги,
вышедшей в Баку перед отъездом Иванова заграницу, сохранились и
многочисленные позднейшие рукописи Иванова, уточняющие отдельные его мысли
о Дионисе, в частности, материалы к немецкому переводу его исследования).
Поэтическое выражение этого соположения мифологем в стихах Иванова вызывало
восторженную оценку молодого М.М. Бахтина (в его лекции об Иванове), что
представляет интерес ввиду отчетливой ортодоксально православной
религиозной позиции Бахтина: ему, как и другим философам православной
ориентации, подобное совмещение научного анализа с религиозной интуицией
представлялось естественным. В деталях, подтверждаемых вновь прочитанными
иероглифическими лувийскими и древнехурритскими данными, гипотезы Иванова
согласуются с одновременно и независимо высказанными идеями Кюмона (отчасти
они изложены и в недавно переизданной в русском переводе книжке последнего
о восточных религиях в Римской империи). Помимо ценности этих мыслей для
понимания культа Диониса в соотнесении с другими религиями, в том числе
и христианством, сравнение выводов Иванова и Кюмона представляет интерес
для понимания степени совпадения взглядов одинаково думающих современных
друг другу мыслителей и ученых в России и в Западной Европе.
При общепринятости проводившихся Вяч.И.Ивановым
и другими авторами сопоставлений, касавшихся Диониса и исчезающего
и возвращающегося бога, разыскания, возводящие эту мифологему
к обожествляемому зверю в исходной религии охотников (гипотеза Тана-
Богораза) не получили дальнейшего развития, хотя с этим можно соотнести
идею Столяра о «натуральном макете» - остове убитого зверя как прототипе
искусства.
Глубинные психофизиологические истоки мифологии и
религии (древнеегипетской, иудаистической и христианской), как и творчества
в целом, пытался понять и описать Розанов. Часть высказанных им идей
(например, относящихся к соотношению монашества и гомосексуализма в «Людях
лунного света») настолько близки к психоаналитической интерпретации, что
напрашивается истолкование тех мыслей Розанова, которые не прямо выводятся
из его психопатологии, как локального доморощенного аналога фрейдизма. В
той же степени, в какой Розанов принадлежит и к накликавшим фашизм (книга
об отношении евреев к крови), он скорее может быть только объектом
психиатрической экспертизы. В его случае религиозный и мистический
эксперимент оказывается полностью разведенным с системой нравственных
ценностей. Его можно считать одним из крайних авангардистов в этой сфере,
чем определилось его преобладающее влияние на таких авторов младшего
поколения первой волны русской парижской эмиграции, как Поплавский. Вместе
с тем из аморализма Розанова можно вывести и мысль Шкловского (в ранний
период много им занимавшегося и испытавшего воздействие стиля его прозы) о
безразличии для искусства цвета флага над крепостью. Книга Розанова
«Апокалипсис нашего времени» может служить комментарием к соотнесению этого
рода религии без морали с исторической действительностью первых
революционных лет. Лоуренс (некоторыми чертами своего пансексуализма
напоминавший Розанова) предложил видеть в нем прежде всего выражение одного
мальчишеского порока - онанизма (см. выпуск журнала «Начала» о Розанове:
Лоуренс 1992). Сближение Розанова в последние годы жизни (под влиянием
Флоренского) с отрицаемой им до того православной церковью[1] представляет
интерес для понимания меняющейся роли последней.

1.2. Русская православная церковь и религиозная философия
Рассматриваемый период обнимает время от продолжения
консервативного победоносцевского до вовлечения священников в революцию
и позднейших кризисов в отношении церкви к власти.
Первая русская революция 1905 г. возникла после длительного
периода продолжавшегося огосударствовления церкви и в стране, где основное
население всерьез было православным (сохранявшееся по деревням язычество,
изучавшееся Блоком в студенческой работе о поэзии заговоров и заклинаний,
продолжало древнее двоеверие, в которое составной частью входило
православие). Поэтому и революция не могла не иметь религиозной окраски,
скорее напоминавшей английскую революцию, чем французскую. Пример роли
Гапона в ее начале при всей хрестоматийности поучителен (из многочисленных
свидетельств очевидцев стоит отметить изображение Гапона в «Климе Самгине»
в сцене в доме Саввы Морозова, представляющей, по сути, отрывок из
достаточно откровенных мемуаров автора).
Глубоко религиозной была фигура Лейтенанта Шмидта - достаточно
напомнить его заключительную речь на суде, близко к тексту воспроизведенную
в поэме Пастернака (где этот персонаж - как бы предварительная проба анти-
героя, далее превратившегося в Живаго; заслуживает внимания резко
отрицательное отношение к герою поэмы у Цветаевой в переписке с
Пастернаком: антигерой с христианскими идеалами противоречил взглядам
автора «Лебединого стана»).
Речь «Голос крови» отца Павла Флоренского явилась протестом
против казни Лейтенанта Шмидта (в ряду русских протестов против расправ она
следует за речью Соловьева с призывом не казнить цареубийц, что обеспечило
ему пожизненную свободу от профессорской деятельности и публичных лекций
в России). Эта речь и распространение ее текста принадлежали к числу
немногих проявлений политического братства, созданного Флоренским вместе
с немногочисленными единомышленниками и просуществовавшего недолгое время.
Вскоре от политической деятельности он отходит. Его аресты и в царское
время, и после революции были знаком недоверия к нему властей. В период,
когда Флоренский работает над вторым большим своим философским сочинением
«У водоразделов мысли», отчетливо вырисовывается противостояние его
«птолемеевского» мировоззрения тому, которое он обзывает «кантовским,
коперниковским». Он сторонник того, в котором в основу кладется точка
зрения Бога, а не стороннего наблюдателя. В искусстве пространственные
образы определяются иерархическими ценностными соотношениями - обратной
перспективой, а не прямой. В книге «Мнимости в геометрии» он предпринимает
попытку реконструировать дантово пространство. Оно оказывается
неэвклидовым, а именно римановым (позднее об этом пишут историки
математики). Данте становится предшественником Эйнштейна.
В основе понимания Флоренским языка и других систем, толкуемых
как языковые, лежит понятие символа и его частей - символизирующего и
символизируемого. Позднее в этом увидят набросок общей семиотической
теории, отчасти схожей с соссюровской. Науку Флоренский рассматривает как
символическое описание.
Едва ли не полнее всего многообразный гений Флоренского
раскрылся в его богословских филологических эссе, обнаруживающих тонкое
понимание деталей греческих и старославянских текстов. В своем отношении
к слову Флоренский одновременно и продолжатель многовековой традиции
толкования священных текстов, и дитя своего времени: недаром он разбирает
футуристические стихи как один из видов использования возможностей языка.
На грани мистического и поэтического постижения слова был во
многих своих опытах Андрей Белый, отчасти в своих занятиях следующий
Флоренскому, иногда не без его влияния (Флоренский - Белый 1991).Но,
начиная с времени перед Первой мировой войной, с мистическим пониманием
языка поэзии и глоссолалии (в том числе в мистических речах «глаголящих»
сектантов) начинает у него взаимодействовать то раскрытие смыслов, к
которому стремился Штейнер. Как и в других отношениях, наиболее крайние
искания Белого оказываются близкими находкам Блока. Блоковская студенческая
дипломная работа о поэзии языческих заговоров и заклинаний содержит
параллели некоторым из заговорных формул, использованным в стихах второго
тома лирики Блока («воля, всех вольнее воль, Не приневолит вольного, И
болей всех больнее боль Вернет с пути окольного»), а позднее - Клюевым и
Есениным. В этой работе Блока Роман Якобсон нашел тот образец заумной
магической речи русалок, который с его слов узнал Хлебников, вставивший
этот текст в свой собственный, Заумной речью занимается в лингвистической
части «У водоразделов мысли» Флоренский.
Проблемы роли языка внутри православной церкви приобрели особую
остроту на рубеже 1910-х годов в связи с делом имяславцев. Группа монахов
на Афоне практиковала Иисусову молитву (состоящую из повторений имени
Иисуса) в качестве основного средства достижения слияния с божеством.
В русской православной церкви развернулась ожесточенная полемика между
имяславцами - сторонниками этого направления и их противниками -
имяборцами (сами термины и стоящие за ними понятия восходят к ранней
византийской и славянской православной старине и имеют еще более древние
праиндоевропейские прообразы, но им было придано новое значение в ходе
разгоревшихся споров). Спор был живо воспринят и поэтами. Молодой
Мандельштам не только посвятил стихотворение этому монашескому спору, но
и в нескольких других стихотворениях коснулся «Божьего имени» и «блаженного
слова». Под вероятным воздействием атмосферы тех лет темы метафизики имени
занимают все больше места в трудах Флоренского и Лосева. Церковный спор
завершился решением Синода, осудившего имяславцев. Сторонники течения,
рассматриваемого как ересь, укрылись на Кавказе, где их тайные убежища
сохранялись несколько десятилетий. Власти подвергали их жестоким
преследованиям. В новое время при возрождении личной веры в России
использование Иисусовой молитвы расширяется. Печатаются материалы споров
имяславцев и имяборцев, приобретающие снова значимость. Напомним, что
отзвуки этой практики слышны в популярных произведениях других культур,
например, во «Френни и Зуи» Сэлинджера. В новейших исследованиях по истории
суфизма обращено внимание на сходную полемику вокруг громкого и тихого
зикра. В истории дальневосточного дзэн-буддизма отчасти похожую роль
играло воспоминание об имени Будды (корейское y?mbul, отказ от которого
в деятельности таких видных буддистов ХХ в., как Ханам, типологически похож
на позицию православных имяборцев).
Время перед Первой мировой войной было периодом напряженных
исканий в русской религиозной философии. Спектр поисков был очень широким.
Отчасти он определялся воздействием предшествующей русской
и западноевропейской традиции, но и духом времени. Те философы, которые
продолжали прежде всего традицию Соловьева, в своих построениях дальше
всего уходили от ортодоксальной церкви и поэтому оказывались даже (как
Бердяев) под угрозой тяжелого судебного преследования. Увлечение
иррационализмом, сказавшееся в популярности в России Бергсона (ранние его
работы все были переведены и вошли тогда же в русское собрание его
сочинений), было видно у Лосского (о причинах его влияния на молодежь,
мыслившую в категориях религиозной философии, дает некоторое представление
описание Д.С. Лихачевым причин, по которым он студентом увлекся Лосским,
Лихачев 2001). Такие авторы, как Карсавин, соединяли монашеские и
церковные темы со стилистикой, изобличавшей их принадлежность Серебряному
веку. В 1922 г. большая часть наиболее известных философов религиозной
ориентации была вынуждена покинуть Россию с запретом возвращаться под
угрозой смертной казни (описано Бердяевым в его мемуарной книге). Все
отплывшие на этом корабле продолжили работу за рубежом. За немногими
исключениями речь идет о развитии ранее ими намеченного или популяризации
уже печатавшегося: Париж как центр русской религиозно-философской мысли
вторичен, хотя можно заметить некоторые важные литературные и очные
встречи, только в нем состоявшиеся: Шестова с Гуссерлем (очную; Хайдеггер
тогда же Шестовым не был воспринят как оригинальный философ) и Кьеркегором
(заочную - через века). Русский предэкзистенциализм Бердяева, Булгакова,
Шестова оказал влияние на западную философию существования благодаря таким
встречам. Из сочинений, в которых при богословской основательности в
ненавязчивой форме выражен современный исторический опыт, глубоко
прочувствованный автором, можно особо отметить книгу С. Булгакова об
Апокалипсисе. Такие мыслители, как Ильин и Флоровский, развернулись
благодаря работам в эмиграции.
В СССР несколько годами позже происходят аресты немногих
оставшихся в России и продолжавших мыслить философов (Мейера, Алексеева-
Аскольдова, Бахтина, Лосева, Флоренского, Шпета, Голосовкера), немногим,
как Федотову и Иванову-Разумнику, удается уехать. Остались в живых и
сохранили себя если не физически, то морально, после тюрьмы и ссылки
единицы, как М.М. Бахтин.
Перед той катастрофой, которая надолго приостановила движение
философской мысли в России, молодежь была увлечена расширившейся после
революции и несколько лет сохранявшейся широкой возможностью обсуждений.
Примером относительно долго существовавшей полулегальной Академии была
Вольфила, история которой освещена в нескольких недавних публикациях. Из
кружков, менявших местопребывание и конкретные темы занятий, но сохранявших
основной набор участников, более других известен бахтинский, откочевывавший
ненадолго в Невель и Витебск, но потом возобновившийся в Ленинграде.
Сообразно интересам молодого М.М. Бахтина сфера рассматриваемых проблем
расширялась (скажем, в сторону психоанализа, когда готовилась книга
«Фрейдизм»), но некоторые принципы и критерии обсуждений сохранялись.
Игровая сторона кружка, сказавшаяся и на до сих пор многих занимающей
подмене имен авторов написанных его участниками книг, была подмечена
Вагиновым в «Козлиной песни». Бахтинская теория карнавала отчасти выросла
на основе особенностей поведения петербургской интеллигентной среды тех
лет, о которых вспоминает Д.С. Лихачев, говоря о значении шуточной стороны
в тех докладах Космической Академии, за участие в которых расплачивались
самым нешуточным лагерем. Проблема роли смеха и иронии оказывается одной из
главных для этого времени. Острота в ее салонной и публицистической форме
для высших слоев общества и анекдот как форма массовой культуры оказываются
важнейшим оружием в «немой борьбе». Режим в самых беспощадных формах
расправляется с любыми чертами несерьезного к себе отношения.
Из не уехавших на Запад православных философов, которые еще
в какой-то мере продолжают работу, больше всего в конце 1920-х годов делают
о. Павел Флоренский и Лосев. В энциклопедии «Гранат» Флоренский печатает
краткое изложение своей философии, содержащее противопоставление энтропии
в термодинамическом смысле и противоположного ей начала («эктропии», то,
что двадцатью годами позже назовут «информацией» в статистическом смысле),
с которым связывается культура и культ. В переписке с Вернадским Флоренский
выдвигает понятие пневматосферы, дополнительное по отношению к ноосфере
Вернадского и Тейяр де Шардена; он вкладывал в нее представление о
различных результатах духовной деятельности, на материальной стороне
которых, например, на красках на иконе, запечатлевается и символизирующая
природа знака.
Ранние философские книги Лосева по своей тематике (в
частности, относящейся к языку и именам, рассматриваемым в духе имяславцев)
близки к «У водоразделов мысли» Флоренского. Лосев изучал символику чисел,
в особенности «четырех», в контексте идей Платона.
Преддверие музыковедческой мысли нового времени можно видеть
в его книге о музыке как предмете логики. Роман Якобсон в своих
автобиографических разговорах с Поморской отмечает, что у Лосева можно
найти систему двоичных противопоставлений, предвосхитившую открытия
структуралистов. Перекличку с новейшей гуманитарной наукой можно видеть
и в его работе о мифе. В предисловии к книге, вышедшей перед его арестом,
Лосев отвергал возможность сговора с властью. Перед арестом он совершает
тайный постриг. Он поплатился тюремным заключением, из которого
возвращается полуслепым и готовым к уступкам.
В своих воспоминаниях Лихачев объясняет истовую религиозность
своего поколения в молодости тем, что к нему принадлежавшие решительно
встали на традиционную иосифлянскую точку зрения, противоположную
комромиссу, на который шел Сергий (еще больший сговор с властью,
предложенный живой церковью, нашел мало сторонников, хотя его следы можно
увидеть в художественной прозе этих лет). Интересную параллель представляет
попытка примирения с советской властью, предпринятая в самом начале 1920-х
годов в российском буддизме (об этом свидетельствует, в частности,
небольшая брошюра, анонимно изданная по-русски одним из высоких лиц
буддийского мира). В 1927-28 гг. Хамба-Лама (церковный глава северного
буддизма- ламаизма) уходит из этого мира (оставаясь нетленным, о чем
свидетельствуют находки и экспертизы последних лет). В начале 1930-х годов
все ламы и Дандарон (тогда совсем еще мальчик, в котором по знакам и
признакам угадали воплощение Будды) были арестованы (освобождены и
реабилитированы после смерти Сталина, но Дандарон за продолжение своей
проповеди арестован в брежневское время и погибает в заключении).
Созданный Щербатским Институт буддийской культуры разгромлен, многие его
сотрудники были арестованы и погибли в заключении, архив Щербатского после
его смерти разграблен.
Одна из наиболее замечательных творческих личностей
православной церкви пианистка М.В.Юдина говорила мне, что после ареста
Флоренского, который был ее духовником, не оставалось никого в официальном
священстве, с кем бы можно было продолжать духовное общение. Она ушла
в катакомбную церковь. Роль этой церкви, удачность ее конспирации и причины
исчерпания ее возможностей (из-за нерешенности вопроса епископской
преемственности), как и роль отдельных ее деятелей (в частности, епископа
Марка, погибшего в заключении, все товарищи по которому высоко ценили его
поведение) еще должны быть поняты.
Кроме традиционной русской православной церкви продолжала еще
действовать старообрядческая. К ней относилось и несколько монастырей,
сохранявшихся втайне в сибирской тайге до середины 1940-х годов, когда были
предприняты боевые действия для их уничтожения (мне об этих событиях
рассказывали двумя десятилетиями позже очевидцы в деревнях на Енисее, в
частности, на острове Комса).
Русское сектантство, как и другие формы неофициальной
религиозности, испытало подъем в период перед первой мировой войной. К
этому времени относятся связанные с ним эпизоды в двух выдающихся романах-
«Серебряном голубе» Андрея Белого и «Климе Самгине» Максима Горького. По
авторитетному свидетельству Бердяева Белому удалось создать близкую
к реальности картину описанной им секты. Хотя в новых исследованиях о
Клюеве подвергается сомнению распространявшаяся легенда о его прямых связях
с теми сектантами, которые стремились к установлению связей с Востоком
(особенно Индией), отголоски этих настроений в его стихах несомненны. После
предсмертной серии набросков Александра Иванова к проекту храма,
объединяющего разные религии, в русском искусстве до этих стихов Клюева не
было с такой силой выражено устремление к преодолению всех духовных
различий между верами, гораздо более радикального, чем традиционный
экуменизм. Вслед за теоретическим экуменизмом книги Владимира Соловьева
«Россия и вселенская церковь» (по цензурным причинам изданной только за
границей во французском переводе - "La Russie et l'eglise universelle")
начинаются первые шаги в сторону реализации всемирного объединения религий.
С чисто антропологическим подходом у классиков русской этнографии - Богораз-
Тана, Штернберга - можно сопоставить те соположения разных богов, которые
многократно осуществлял Хлебников (в 1920-е годы его влияние обнаруживает
Назым Хикмет в поэме, построенной по этому принципу).
При таком сверхшироком подходе к религии у Клюева в нее входит
и большевизм, воспринимаемый в начале как новая вера:
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах.
Для Клюева в те годы Ленин стоит в одном ряду с создателями
«Поморских ответов». Поэт вскоре вынужден переменить взгляд на
господствующую власть. Проблема марксизма как замены религии остается , но
в плане политическом, а не духовном.
Кроме собственно религиозных течений, обозреваемых выше, в ту
пору в России возникали и отдельные эксперименты, иногда не выходившие за
пределы курьезов индивидуальной биографии, как у Розанова и Мережковского.
Из попыток развития эзотерических групп мистического направления в
двадцатые годы можно отметить последних розенкрейцеров , вскоре
становящихся жертвами террора. К этой масонской ложе был причастен Зубакин,
чей мистический энтузиазм на короткое время привлек молодого Эйзенштейна,
позднее писавшего об этом раннем опыте только в ироническом ключе. К этой
группе последних розенкрейцеров, поплатившихся тюрьмой за духовный поиск,
принадлежал в молодости математик В.Налимов, после возвращения из
заключения в 1960-е годы напечатавший несколько книг по философии языка.
Явлением, важным для духовной жизни России, но по своим корням
восходящим к одному из самостоятельных продолжений модной на рубеже веков
теософии Блаватской, была антропософия Штейнера. Как можно видеть из
изданного отдельным томиком сборника его изречений о России, эта страна
представлялась ему весьма важной для будущего Европы. Штейнер пытался на
языке своего времени заново сформулировать главные вопросы мировоззрения. О
Штейнере такие его последователи, как Андрей Белый, писали много (Андрей
Белый 1917/ 2000), но наибольший интерес вызывает преломление образной
стороны учения в символике романов Белого и в театральных опытах Михаила
Чехова, развитых в эмиграции, где он вырабатывает теорию внутреннего жеста,
возникшую под влиянием работ Штейнера на эту тему. В начале 1930-х годов в
Москве почти все известные антропософы арестованы (ленинградские
арестованы несколькими годами раньше и сосланы, как одаренный поэт
Васильева, в свое время прославившаяся под именем Черубины де Габриак, а в
середине 1920-х гг. создавшая в ссылке в Ташкенте замечательный цикл
стихов, посвященный гениальному синологу Щуцкому, погибшему после ареста).
На свободу вышли немногие, как вдова Белого К.Бугаева. Немногие из них
продолжают посильную деятельность, как М.И.Баранович, в качестве машинистки
перепечатавшая все не допускавшиеся до издания произведения Пастернака.
Оккультное направление, в эмиграции представленное главным
образом Гурджиевым и Успенским, имело связи с современной наукой (иногда в
популяризированной форме), но на первый план выдвигало мистические
переживания.
Б.
2.2.1. Вл.Соловьев о трех путях развития мысли в России.
Характеристика этих направлений.
В нескольких статьях, написанных перед самой его смертью,
Владимир Соловьев наметил основные пути, по которым скорее всего пойдет
русская мысль в будущем. В его пророческом даре не приходится сомневаться.
Кажется целесообразным кратко обозреть реально достигнутое каждым из тех
трех направлений, о которых он говорил.
2. 2. I. 1. Сверхчеловек Ницше. Специалисты сомневаются в том,
насколько серьезно Владимир Соловьев читал Ницше. Едва ли, однако, можно
сомневаться в том, что он внимательно прочел «Так говорил Заратустра», уже
ставшую одной из самых популярной книг в России. Ему казалось, что это
направление, связанное с идеей сверхчеловека, принадлежит к наиболее
плодотворным. Но Соловьев критиковал Ницше за неверный с его точки зрения
подход к выбору конкретного воплощения этой идеи. Для чего нужно искать
экзотического вымышленного персонажа на Древнем Востоке? Для Соловьева
несомненным было, что в истории был уже реальный сверхчеловек- Иисус
Христос. Христианская интерпретация идеи сверхчеловека, предложенная
Соловьевым, развита многими символистами и постсимволистскими авторами.
Возвращаясь к проблемам вокруг «Доктора Живаго», заметим, что эта
интерпретация Христа лежит в основе рассуждений о христианстве и стихов о
Христе в романе. В этом, вероятно, сказалось и воздействие Рильке, вообще
много значившего для Пастернака (по собственному его признанию), но
особенно повлиявшего на стихи из романа.
Рильке (вероятно в большой степени из-за близости с Лу
Андреас-Заломе) испытал определенного рода сопереживание с Ницше. Оно не
коснулось самых основных мистических черт личности и поэзии Рильке. Но в
его отношении к христианству и Христу иногда проскальзывают ноты
ницшеанской сверхчеловеческой самоуверенности, как во фразе в письме: ich
will mit dem Gott sprechen ohne das Telephon "Christus" (я хочу говорить с
Богом без телефона марки Христос). В этом духе Рильке воспринял и русскую
духовную традицию. Он серьезно изучает русский язык, сам пишет стихи по-
русски (местами напоминающие будущего Пастернака), много читает русских
писателей и их переводит (гениальный точный перевод «Выхожу один я на
дорогу»- Einsam gehe iсh auf dem Weg, den Leeren), изучает русских
художников. Во время двух поездок в Россию, состоявшихся на рубеже 19-го и
20-го веков, Рильке воспринимает православие и русское религиозное
искусство, в особенности иконопись, как свидетельство громадного личного
духовного опыта. Это он пробует выразить в своем «Часослове»
("Stundenbuch"), написанном от имени русского монаха-иконописца. Отношение
этого монаха к Богу подобно тому, что испытывает сам Рильке:
Ich kreise an Gott, an den uralten Turm
Und ich kreise Jahrtausendelang,
Und ich weiss nicht: bin ich ein Falke, ein Sturm
Oder ein grosser Gesang.
(Как на древнюю башню я к Богу высоко
Целое тысячелетье всхожу
И не знаю, кто я - песнь, гроза или сокол,
Поднимающийся к рубежу[2])
В «Часослове» это понимание русского религиозного искусства
раскрыто в его отличии от католического:
Ich habe viele BrЭder im Sutanen
In SЭden wo im Kloster Lorbeer steht,
Ich weiss wie menschlich sie Madonen planen
Und trДume oft von jungen Tizianen.
(Есть много братьев у меня в сутанах
В тех странах, где стоит в ограде лавр.
Я знаю о мадоннах их румяных
И часто думаю о тицианах...)
Не будет преувеличением, если мы скажем, что начиная с
«Часослова» в поэзии, письмах и прозе Рильке сказались те возможности
вольного религиозного творчества, которое в большой мере вдохновлялось
увиденным и понятым им в России, но при этом в самой России подобная
степень свободы по отношению к Богу и ангелам была затруднена всей
официальной православной традицией, а отчасти и унаследованными чертами
позитивистки мыслившей интеллигенции. Рильке и на близкие ему явления
других культур начинает смотреть глазами человека, прошедшего школу
русского религиозного сознания. В его письмах из Парижа, а потом и в прозе,
написанной там в годы погружения во французский язык и поэзию, он с
восхищением говорит об одном стихотворении в прозе Бодлера. Его поражает в
нем полная сила откровенности в обращении к Богу. Рильке дает самое для
него высокое определение лучшему в этом тексте: это- молитва русского
человека.
Предсмертная переписка с Мариной Цветаевой и последняя
привязанность умирающего поэта, снова его связавшая с Россией (Шишкин 2001,
с.510), служат знаками, показывающими, что речь идет не об одном периоде
его жизни, а целостном перевоплощении, на значении которого он сам
неоднократно настаивал. Когда мы говорим о роли мудрости России для Европы
этого времени, пример Рильке особенно значим.
Люди и произведения, на которых сосредоточивался Рильке в
период его наибольшей одержимостью русской культурой, иногда могут казаться
случайно выбранными, но почти всегда можно найти причины, по которым для
перевода он предпочитал тексты самого высшего качества: находил нужным
перевести текст «Слова о Полку Игореве» (созвучный его видению культуры
средневековой Европы), а при этом отвергал прочитанный им «слабый» роман
символиста Мережковского о Леонардо да Винчи и «искусственную» пьесу
Горького «На дне».
Из до сих пор мало изученных русских авторов, привлекших особое
внимание Рильке, заслуживает внимания Янчевецкий. Рильке ценил его как
молодого писателя, увлеченного христианскими идеями. Позднее Янчевецкий
играет видную роль в колчаковском движении: он- полковник, главный редактор
газеты колчаковской армии «Вперед». После победы большевиков он переезжает
в Туву- тогда независимое от России, хотя и дружественное ей государство.
На родину он возвращается уже в сталинское время, когда занимается
историческими романами о Чингис-Хане и других монгольских завоевателях (за
них он получает Сталинскую премию). На его примере видно, как интересы к
евразийской проблематике сочетались с традиционной религиозной
направленностью. Янчевецкий (псевдоним Ян) сыграл роль и в раннем
становлении нескольких писателей (в том числе Давида Самойлова). Его
биографией занимался Лев Разгон.
Упомянутая в связи с Ницше и Рильке Лу Андреас Заломе
представляет интерес как характерная фигура, объединяющая родную для нее
Россию второй половины 19-го века и интеллектуальные поиски близких ей
крупных людей Европы, к которым кроме названных выше относился и Фрейд.
Тематика Ницше и прежде всего его идея сверхчеловека служит
одним из наиболее ярких свидетельств единства духовных интересов этого
времени в России и остальной Европе. Разительное сходство, а иногда и
буквальное совпадение многих самых необычных идей Ницше и героев
Достоевского продолжается и у тех мыслителей и людей искусства, которые
развивали мысли двух властителей дум.
Из русских больших писателей рассматриваемого времени свой
вариант образа особого рода творца-Художника создает Блок. Мы не найдем у
него частых ссылок на Ницше, хотя в откровенной переписке с родными он
говорит об особой близости, которую ощущает, его читая. Блоковский художник
- не прямое продолжение ницшевского сверхчеловека, а параллельное ему
понятие. Художник - личность особого типа, обладающая такой моральной
ответственностью, которой нет и не может быть у других:
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы, ты знай,
Где стерегут нас ад и рай...
Блок выстраивает галерею близких ему людей искусства от Гейне
до Стриндберга, в которых он видит воплощение свого понимания художника как
противоположности ненавистному ему гуманизму.
Самое законченное выражение символистическое восприятие
художника как сверхчеловека получило в личности и творчестве (внезапно, в
самом разгаре, прерванном неожиданной болезнью и смертью) композитора
Скрябина. У него еще в молодости был период, когда он вступает в
неприятельские отношения с Богом, ища в нем виновника своей временной
катастрофы (болезни руки, прервавшей блестяще начатую карьеру музыканта -
исполнителя). Философия полного солипсизма ведет к пониманию мира как
самораскрытия, В конце своей короткой жизни Скрябин одержим идеей создать
такое произведение синтетического искусства, которое, обращаясь ко всем
органам восприятия, вовлекло бы в процесс участия в нем самом всех
слушателей и зрителей. Потенциально ими стало бы чуть не все человечество,
которому бы благодаря этому удалось бы выйти совсем из истории.
Предполагалось, что это должно было произойти в 1917 году. Мы опять
сталкиваемся с повторяемостью одних и тех же дат: Скрябин намечал первое
исполнение своей «Мистерии» на тот же год, который обозначил переломную
дату для России и всего мира попыткой создания коммунистической
реализованной антиутопии. В науке в том же 1917-м году Эренфест
(принадлежавший одновременно к русской и немецкой культурам) первым
приближается к открытию основополагающего антропного принципа,
определившего место человека во Вселенной (о роли Эренфеста и об этой
именно дате связи с ним говорит А.Д.Сахаров в одной из статей на эту тему,
напечатанных в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» во время
его ссылки в Горький). В синтетическом искусстве, по отношению к которому
Скрябин не успел из-за болезни выполнить свой замысел, в том же 1917-м
году создается упомянутый выше (в разделе 1.1)спектакль «Парад», в котором
до сих пор видят едва ли не высшее воплощение достигнутого в те годы
молодым авангардом. Идея соединения и разъединения искусства как такого и
параллельных ему путей истории и политики в год смерти Скрябина решалась
Бердяевым. В напечатанной в 1915-м году небольшой книжечке «Астральный
роман» Бердяев первый предположил, что после «Петербурга» Андрея Белого и
кубистических работ Пикассо (тогда в России хорошо известных благодаря
тому, что многие из них были куплены выдающимися русскими купцами-
собирателями и вдохновителями нового искусства) функции искусства
перенимает история. Дальнейшие шаги в духе художественного авангарда ведут
к мировым войнам и революциям. Бердяев сходится со Скрябиным во взгляде на
искусство как на явление, соразмерное истории. Но Скрябин хотел с помощью
сверхнового искусства остановить историю и вывести из нее человечество, а
Бердяев думал, что история сама заменит искусство, создавая новые формы. О
параллелизме войн и революций, с одной стороны, и основополагающих открытий
в науке, с другой, говорил в своей теории циклов развития Н.Кондратьев.
Из «Мистерии» Скрябин успел написать только большую часть
«Предварительного действа». Он закончил и успел прочитать поэтам-
символистам стихотворный текст к ней, напечатанный вскоре после его смерти
(в 1919г.) М.Гершензоном в «Русских Пропилеях». В нем Н.И.Харджиев находил
переклички с Хлебниковым. Это текст - одновременно символистский и
постсимволистский. Еще более авангардный характер носит музыка к
«Предварительному действу» (восстановленная Немтиным по наброскам и поздним
вещам Скрябина, примыкающим к тому же замыслу). Принципы ее сближаются с
идеями атональной музыки Шенберга, создававшейся тогда же независимо (к
идеям додекафонии независимо приходят и другие русские композиторы, о чем
позднее говорит Шнитке)..
Точно так же у другого большого художника-символиста Врубеля
(одного из убежденных сторонников ницшеанской идеи сверхчеловека) Наум Габо
увидел в зачатке будущий кубизм, но явленный только в микроструктуре мазка.
Возвращаясь к мыслям Флоренского о пневматосфере, можно было бы сказать,
что у этих крупнейших художников символистского авангарда новизна их
восприятия мира передавалась самой формой, неотделимой от духовного
содержания.
Самое отчетливое воздействие сверхчеловека в ницшевском
понимании больше всего видно у двух писателей, игравших едва ли не
определяющую роль в культуре рассматриваемого и несколько более позднего
времени - у Максима Горького и Владимира Маяковского. Они воплощают
бунтарское начало, связанное с этим кругом мыслей. Горький продолжает
русскую традицию ориентации на тех, кто внеположен официальной среде:
лишние люди классической литературы при перемещении в другую социальную
среду нашли развитие в его босяках. Его богоискательство времени
«Исповеди» вплетается в тот русский вариант сверхчеловеческого, о котором
уже говорилось. В написанных Горьким словесных портретах Льва Толстого,
Блока, Ленина сделана попытка описать сверхчеловека реалистически.
Синтез ницшеанского сверхчеловека (с повторением некоторых
образов «Заратустры») и христианской символики, остраненной хулиганским
богоборчеством, характеризует раннего Маяковского. При всех проклятиях Богу
молодой Маяковский говорит с Ним и о Нем как с реальным собеседником. Его
богоборчество кажется законченной формой новой нигилистической религии.
Познакомившись (как предполагается, через Чекрыгина, на рубеже 1920-х
годов) с идеями Федорова, Маяковский им следует в таком варианте, где
будущее личное воскрешение осуществляется учеными будущего. Наука (Разум) в
большой степени заменяет религию в той мере, в какой речь идет о
посмертном существовании. Влияние Федорова находят и у Андрея Платонова
после его разочарования в коммунистической утопии.
Отрицание Бога было существенной чертой той соллиптической
версии сверхчеловека, к которой с юности тяготел Скрябин. Кощунство,
особенно по отношению к католическому Богу, составляет отличительную черту
озорных рисунков Эйзенштейна, в которых тот добивался максимального
самораскрытия. По отношению к Скрябину, Эйзенштейну, Маяковскому можно
говорить о создании такого типа Сверхчеловека, который не признает Бога или
враждует с Ним, обвиняя его в основных своих жизненных несчастьях.
Использование христианской символики отлично от того, как она применяется в
соловьевской или пастернаковской версии сверхчеловека, главный образец
которого - Христос. У Маяковского остается в силе значимость образа Христа,
но он - такой же (сверх)человек, как сам Маяковский. Оказывается
возможным помыслить христианство без Бога. «Бог уходит от нас» по словам
посвященного этой теме стихотворения Цветаевой, чьи стихи проникнуты мыслью
о неприятии ей Божьего мира:
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.
Самоубийства, число которых может быть уравновешено только
числом крупных людей, погубленных решениями общества и общественных
институтов, становятся единственным выходом для личности, которой
отсутствием Бога возвращена власть над самой собой; как у Достоевского и
Ницше, «Бог умер» и оттого «все позволено»..














Отдельную проблему может представить вопрос о влиянии Ницше на
разного рода революционеров и людей, помещающих себя вне общества (как
показывает в своем романе Андрей Белый, к ним относятся не только
революционеры, но и предающие их агенты полиции; их сосуществование о и
параллелизм, характерные для русской истории последнего века, отражены в
фабуле «Петербурга»). Вариант сверхчеловека, готового к убийству человека,
находим в полуавтобиографических романах Савинкова. Влияние Ницше кажется
сильным в тех рассуждениях Л.Д.Троцкого, которые были развиты Л.С.
Выготским в финале его «Психологии искусства» (см. первое полное издание
первоначального текста книги, Выготский 1997). Сочетание марксизма с
восприятием себя как сверхчеловека объясняет многое не только в теориях, но
и в общественном поведении Троцкого, считавшего повседневную политическую
борьбу с недостойными противниками занятием, для себя непозволительным (на
это ему указывали некоторые из его отчаявшихся сторонников, как Иоффе). У
главного противника Троцкого - Сталина можно видеть скорее пародию на
сверхчеловека в параноидальной мании величия.
В связи с теми произведениями, которые, в принятых здесь
терминах, находятся между мудростью и разумом, стоит упомянуть о тех трудах
Льва Шестова, которые близки к будущему экзистенциализму. И в ранних
работах, напечатанных, когда он жил в Киеве, и в последующих, законченных в
эмиграции, Шестов рассматривает судьбу писателя или мыслителя
(Достоевского, Гейне, Плотина) как некоторое подобие эксперимента,
проверяющего его взгляды. Этот вид философии жизни превращается под его
пером в особый вид размышления на грани интеллектуальной биографии.
Отмеченные выше жизненные трудности Маяковского и Скрябина, из-за которых
они предъявляли претензии к Богу, входят в число проблем, занимавших
Шестова. Его любимым персонажем был Иов. Любопытно, что Хейдеггер как
философ его мало занимал, он видел в нем мало нового по сравнению с его
учителем Гуссерлем. Чисто языковые изыски стиля Хайдеггера, обеспечившие
ему позднее успех у французской (а в самое недавнее время и русской)
читательской публики, для Шестова были несущественны. Как воплощение
вопрошательского сомневающегося склада ума Шестов одинок среди русских
философов, склонных к новообращению и впадению в экстаз.

2.2. 2. Марксизм. Церковь без Бога. Вторым из названных
Соловьевым направлений, существенных для русской мысли рубежа веков, было
учение Карла Маркса. Особенностью преломления марксизма в России стало
быстрое его превращение в религию и в церковь без Бога. Религиозное
истолкование Маркса и его идей было широко распространено во время
революции 1905-го г. После ее разгрома у части большевиков возникают
богоискательские настроения (их разделяет и Горький). Против этого резко
выступает Ленин. Его «Материализм и эмпириокритицизм» направлен против
замечательно талантливого ученого Богданова, в котором Ленин с основанием
ненавидел возможного соперника по руководству партией. Отношение самого
Ленина к любым видам религии и к священникам скорее напоминает крайние
формы вражды с другими конфессиями, а не атеизм. Борьба с церковью и
священниками предстает как существенная черта российской и
латиноамериканской (мексиканской) революций. Важной стороной новой замены
вероучения был ее планетарный характер (идеи глобализации, предвещавшие
современные, были несколько с опережением реальных событий выдвинуты
Лениным в его последней книге об империализме). Отказ от идеи мировой
революции (и от ее реализации в отдельных странах, ср. отношение к
китайской революции 1927г., которое из-за победы линии Сталина привело к
измене Чан Кай Ши, расправившегося с китайскими коммунистами) и выдвижение
идеи социализма в одной отдельно взятой стране сделали возможным компромисс
с традиционной церковью. Об отношении к историкам подобно Рожкову
осмыслявшим предмет своих занятий в марксистском духе, см. в разделе об
исторической науке. О марксисте Лукаче и его борьбе с режимом см. ниже,
5.2.

2.2.3. Лев Толстой и религиозный анархизм, Бог без церкви.
Третьим в ряду главных направлений рубежа веков по Соловьеву
было нравственное учение графа Толстого. Это была одна из наиболее смелых
попыток реформирования традиционного христианства и возврата к его
предполагаемым исходным началам. Отрицательная реакция православной церкви
и отлучение от нее Толстого были только небольшой подробностью
противостояния, которое было гораздо шире. Толстой отвергал государственное
насилие во всех его видах, включая армию, суд, места заключения. Его
взгляды можно охарактеризовать как религиозный анархизм. Церковь
отвергается вместе с другими учреждениями, воплощающими насилие. Признается
личный Бог в его отношении к человеку, но без какой бы то ни было связи с
общественными установлениями, большинство которых отрицается. При
исключительной популярности в России анархических идей и бунтарства
поражение толстовства, большевиками уничтоженного, представляет особую
проблему. Гораздо значительнее роль Толстого для других стран и религиозных
деятелей (Ганди, Мартин Лютер Кинг).

2.3.Преодоление символизма. Роль языка для философии. Между
мудростью и разумом. В канун Первой Мировой войны общее направление русской
культуры меняется. От символизма осуществляется переход к тем течениям,
которые символизм преодолевают. Как и в европейской культуре времени
создания программы аксиоматизации математики по Гильберту, на первый план
выдвигается форма сама по себе. Уже у старших символистов - Брюсова,
Вяч.И.Иванова - было заметно увлечение правилами, определяющими строение
произведения как такового. Символизм многими младшими постсимволистами
воспринимался прежде всего как возрождение стихотворной техники, забытой
предшествующими поколениями (мне приходилось слышать такое признание от
Пастернака, делавшего исключение только для Блока, в поэзии которого видел
целый мир, сопоставимый по значению с пушкинским). Андрей Белый в кружке
при символистском издательстве «Мусагет» вел занятия по статистике
русского стиха в духе теории, изложенной им в «Символизме» (Андрей Белый
1910). Иванов в своей Башне и Брюсов на занятиях с учениками и в переписке
с ними обращали внимание на форму прежде всего. Из их непосредственных
учеников некоторые подхватывают именно эту линию. Так возникает гумилевский
Цех поэтов, вслед за чем нарождается акмеизм как новое направление,
приходящее на смену символизму.
Для крупнейших авторов постсимволистского времени важна роль
языка как такового. Не всегда столь же значимо содержание. Упор на языковое
выражение не только декларируется теоретически, но и определяет черты
поэтики. Языковой формой прежде всего сильна Цветаева, детали обращения
которой со словом напоминают сделанное Хайдеггером в немецком философском
языке. В обоих случаях перевешивает словесная затейливость. Остальное
автора и читателя часто меньше интересует.
Поэтика Гумилева, о которой мы подробнее начинаем узнавать
только теперь по архивным материалам, интересна своим диахроническим
измерением. Гумилев был увлечен реконструкцией такого прошлого поэзии,
когда в кастовом обществе каста поэтов-друидов была одной из главных.
Совпадение с восстановлением кастового общества у индоевропейцев в работах
Дюмезиля, начинающихся десятилетием позже, кажется разительным. Можно
думать, что либо Дюмезиль, в 1920-е годы выучивший русский язык, от кого-то
из (эмигрировавших?) слушателей лекций Гумилева узнал о его теории, либо в
бытность в Париже в конце первого десятилетия двадцатого века Гумилев мог
слушать лекции одного из учителей и предшественников Дюмезиля, излагавшего
похожие мысли и быть может ссылавшегося на древнекельтскую культуру, где
роль касты поэтов-друидов особенно заметна. Позднее Гумилев говорил Блоку,
что в этом понимании роли поэтов-друидов заключается вся его политическая
программа:
И будут, как встарь, поэты
Водить сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мете.
Установление системы акмеизма в Цехе поэтов ознаменовалось
статьей Гумилева, излагавшей принципы анализа стихотворения по нескольким
основным уровням (поздний вариант той же идеи вызвал реплику Блока в статье
«Без божества, без вдохновенья»). Одновременно с акмеистами на те же темы
высказываются другие постсимволисты. В 1913г. основной темой деклараций
всех постсимволистов становится слово как таковое. О его полной свободе
говорят футуристы- Крученых и Хлебников. Тогда же манифест на эту тему
пишет Бенедикт Лившиц, возвращающийся к истории вопроса в своем
автобиографическом «Полутораглазом стрельце». Влияние текста Лившица можно
заподозрить в почти одновременных с ним высказываниях Мандельштама о
поэтическом слове (статья «Утро акмеизма»). В конце 1913-го г. происходит
самое известное (но и последнее по времени) из этих событий: совсем молодой
Виктор Шкловский, один из будущих создателей русского и мирового
формализма, выступает с докладом на тему «Слово как таковое». Утверждается
самодовлеющее слово как основной элемент литературы. Даже наименее
ретроградные представители старой профессуры отшатываются от молодых
хулиганов. На докладе Шкловского председательствовал великий лингвист
И.А.Бодуэн де Куртене. Он не согласился с юным докладчиком. В лингвистику
отказ от смысла придет позже - в формалистической грамматике русского языка
М.Н. Петерсона (в конце 1920-х гг. оказавшей влияние на создателя
глоссематики Л. Ельмслева), которая опередила американскую дескриптивную
лингвистику.
При сосредоточении интереса на внешней стороне знака одной из
главных задач по отношению к искусству становится установление набора
основных элементов, в нем используемых. По отношению к графическим и шире
оптическим символам программа их систематического описания была предложена
еще в начале 1920-х гг. великим ученым, священником Павлом Флоренским. Из
задуманного им труда "Symbolarium" сохранилась только первая глава "Точка"
(посмертно, после его реабилитации, напечатанная в "Памятниках культуры":
Некрасова 1984; ср. Молок 1990). Согласно предлагаемому проекту, речь идет
о полном собрании всех универсальных символов, использующихся в разных
культурных традициях, и основных их локальных воплощений и вариантов (в
разных кодах), а также наиболее употребимых или значительных комбинаций
этих последних . На первый план выдвигаются символы в том графическом коде,
для которого может быть дана относительно простая геометрическая и/или
топологическая интерпретация, например, точка, прямая, круг, шар, пирамида,
тетраэдр, лист Мёбиуса и т. п. С идеей Флоренского перекликается набор
графических/оптических архетипов Юнга и последователей аналитической
психологии, нейропсихологическая ценность которых проясняется благодаря
новейшим данным по результатам получения образов при стимуляции электродами
затылочных (зрительных) зон коры больших полушарий и по аналогичным выводам
о психофармакологическом воздействии (ср. альбом, построенный на сочетании
всех этих данных в книге Reichel-Dolmatoff 1978).
В те же годы, когда Флоренский задумывал свой "Symbolarium",
аналогичный набор графических элементов для изобразительного искусства
пробовал набросать Кандинский (начинавший в 1920-е годы до своей эмиграции
работу в области «физико-психологических» аспектов искусства). Сходные
задачи ставила перед собой графическая азбука Митурича. В письмах
Чекрыгина выступают графические знаки основных «соединенных функций
квадрата и куба» (Чекрыгин 1977. с. 321 и рисунки вместе с текстом, не
воспроизведенные в типографском тексте перепечатанных писем, на с. 3218-
319); они сопоставимы с топологической классификацией основных значений
глаголов движения, предложенной Рене Томом..
Отказ от смысловой интерпретации был новой чертой тех течений в
науке и искусстве 20 века, которые возникают перед первой мировой войной и
сразу вслед за ней. Логики, как Рассел, обнаруживают парадоксы, лежащие в
основе математической философии (позднее это направление приведет к
теореме Геделя). В «Столпе и утверждении истины» Флоренского
рассматривается один из таких парадоксов, сформулированный Кэрролом
(логиком и автором «Алисы в стране чудес»). Возможность построения заумных
текстов демонстрировалась футуристами -Хлебниковым и Крученых, она была
изучена Флоренским в лингвистических частях «У водоразделов мысли».
Лингвист Л.В.Щерба вводит заумные грамматически правильные фразы («Глокая
куздра штеко будланула и кудрячит бокренка») в свои языковедческие курсы,
как (не зная о своем русском предшественнике) это в Австрии сделает в
занятиях по логике Карнап, который одним из первых (вместе со своим
учеником Бар-Хиллелом) подойдет к пониманию семантической информации. Для
семиотики, в России зарождавшейся в философии Флоренского и Шпета,
значение знака было одной из основных проблем. Искусство и наука начала
20-го века решают эту проблему экспериментально, в частности, путем отказа
от значения.
Русский формализм начинает с экспериментального отказа от
исследования внелитературных значений текста. Шкловский строит на этом
допущении свою теорию прозы, Роман Якобсон в книжечке о Хлебникове изучает
те стороны этого писателя, которые особенно поучительны для попытки
заниматься литературой вне ее социальных и нравственных задач. Созданное в
Петербурге в 1915 г. (весной- на масленицу) Общество по изучению
поэтического языка (ОПОЯЗ) исходило из единства поэтики и лингвистики
(Роман Якобсон отстаивал этот тезис на протяжении всей своей долгой жизни).
Литература, в частности, поэзия, пользуется особым языком - поэтическим. К
числу первых членов-основателей принадлежал замечательный лингвист
Е.Д.Поливанов. В статье об одном общем принципе поэтической техники,
изданной после его преждевременной насильственной смерти, он сформулировал
законы орнаментирования стиха созвучиями-рифмами. Поливанов, сам писавший
стихи на манер классических древнедальновосточных, занимался метрикой
китайской поэзии и думал о создании корпуса поэтик разных языков (задача,
оставшаяся невыполненной, входит теперь в замыслы Парижского кружка им.
Поливанова, который занят в основном стиховедением). Другой выдающийся
лингвист, с сaмого начала входивший в ОПОЯЗ, - Л.П.Якубинский открыл
особенности употребления плавных ([r] и [l]), которые наблюдаются в разных
языках кроме русского, бывшего предметом рассмотрения Якубинского.
Дальнейшее развитие формальных исследований привело к необходимости
изучения семантики поэтического языка, чему посвятил целую книгу
Ю.Н.Тынянов.
Широким спектром языковых и смежных с ними филологических
вопросов занимался созданный почти одновременно с ОПОЯЗом Московский
Лингвистический Кружок. Его руководителями были не только языковеды (Роман
Якобсон, М.Н. Петерсон), но и философы (Г.Г. Шпет, в своей книге
«Внутренняя форма слова» занимавшийся преимущественно философией языка).
Хотя темы обсуждений (например, фонема) и авторы, подвергавшиеся анализу, в
ОПОЯЗе и Московском Лингвистическом Кружке могли совпадать, подход мог быть
различен. Для Кружка характерно было прямое участие поэтов в его работе.
Маяковский и Пастернак были членами кружка. Как мне рассказывал
В.И.Нейштадт, у которого хранилась часть протоколов кружка, Маяковский
выступал на его заседании в прениях по докладу о сложносокрашенных словах в
русском языке. Он отвергал их роль, считая ее сильно преувеличенной.
Заострение внимания ученых-филологов и философов в России
(Флоренского, Лосева, Шпета) на общих проблемах языка отвечает тому, что
историки философии описывают как «уклон в сторону языка» (linguistic turn
по Рорти), характеризующий в двадцатом веке ведущих мыслителей разных стран
от Витгенштейна до Бора (последний в сочинениях по философии физики всегда
задавался вопросом о характере языка, которым наука пользуется в отличие
от повседневного общения). В общем виде можно сказать, что в начале века
преобладает интерес к чистому синтаксису, а потом в сферу исследования
втягиваются семантика и прагматика.
Из числа общих вопросов, объединяющих философию, науку и
искусство (три основные стороны интеллектуальной деятельности, на которые
мы ее расчленяем), с самого начала века становится в центре внимания
пространственность. Глубокие мысли о ней изложил о. Павел Флоренский в
цикле лекций, который он прочитал в начале 1920-х годов во ВХУТЕМАСе
(Высшие Художественно-технические мастерские). Флоренский, основываясь на
данных психофизиологии зрения, пробовал обнаружить, как осуществляется
динамическое восприятие пространственного образа при образовании временных
швов, делящих картину на части. Некоторые идеи Флоренского были развиты
близкими к нему художниками (Жегиным и другими, входившими в группу
«Маковец», в которой видную роль играл Чекрыгин, выступавший за понимание
живописи как принципиально двумерного построения, стремящегося к передаче
максимального содержания в пределах минимального пространства и поэтому
настаивавший на роли изображения человеческого лица, Чекрыгин 1977).
В области понимания пространственно-временных искусств и их
новых возможностей, открываемых техникой, много существенного было сделано
практиками и теоретиками кино. Как в поэзии интерес перемещается на теорию
поэтического языка как особой речевой формы, так в зарождающемся
киноведении и в режиссерской работе, с ним связанной, основное внимание
уделяется к иноязыку. Основы его понимания закладываются в работах Кулешова
и Эйзенштейна, посвященных монтажу. В дальнейшем Эйзенштейн разрабатывает
разные стороны эстетики кино в своих статьях, трактатах и курсах лекций во
ВГИКе.
Россия в начале 1910-х годов была страной, где начали звучать
вполне осмысленные разговоры о вероятно значительно большем, чем
принимаемое на веру, числе измерений пространства. Покровитель футуристов и
весьма независимый мыслитель Кульбин выступает на эту тему в Петрограде в
кафе «Бродячая собака». Преувеличением было бы сказать, что ему была уже
ясна логика будущих моделей Калуцы и Клейна, развитых вслед за теорией
относительности Эйнштейна. Но «ломка миров живописных» (Хлебников) шла
рука об руку с физическими открытиями и математическими моделями. К
писателям, которые стремились к синтезу новых идей современной науки и
образов искусства принадлежал плодовитый П.Д.Успенский. До приобщения (в
годы после Первой мировой войны и эмиграции) к мистике Гурджиева Успенский
занимался сравнением оккультных понятий Средних веков и основных идей
Эйнштейна. Его «Новая модель Вселенной» («New Model of Universe», недавно
издана по-русски) оказала влияние на новейшую английскую литературу:
ссылкой на эту книгу Пристли объяснял появление своих пьес, в которых
смещаются отношения во времени (сходные эксперименты в русской драматургии
еще до Пристли делали Булгаков - в пьесе «Иван Васильевич» и Вс. Иванов в
пьесе «Кесарь и комедианты»).
Наиболее увлекательный синтез научных воззрений и
отчасти оправдавшихся пророчеств и предвидений содержит русская
космическая философия. Начиная со «Всемира» Сухова-Кобылина, где впервые
намечена (спустя больше чем полвека заново открытая акад.Н.Карташовым)
классификация трех видов цивилизаций (на одной планете, в Солнечной
системе и в Галактике), несколько русских мыслителей занималось
взаимоотношениями человечества и космоса. Идея Чижевского о роли солнечной
активности позднее получает широкое признание. Циолковский, чьи
пантеистические взгляды повлияли на натур-философские воззрения Заболоцкого
времени перед его арестом, в связи со своими занятиями этой темой
упоминает (в неизданных записях, хранящихся в архиве, и в статьях, вошедших
в 4-й том Собрания его сочинений) увиденные им на небе знаки. План
завоевания человечеством окружающей части Вселенной как религиозная идея
была воспринята главным деятелем, которому Россия обязана своей ролью в
освоении космоса, -С.П. Королевым, который принимал общую схему ее
осуществления, намеченную Циолковским (который в конце концов вдохновлялся
философией общего дела Федорова).

III.РАЗУМ

3.1.Кант. Выше упоминалась роль неокантианства, в частности,
марбургской школы, для мыслящей молодежи начала десятых годов. О причинах
популярности в этой среде Марбургской школы специально говорит в «Охранной
грамоте» Пастернак, в качестве одного из важных объяснений ссылающийся на
ее историзм. В предшествующем поколении Кант был подробно изучен
Флоренским. Тот особенно подчеркивает роль кантовских антиномий, считая их
открытие важнейшим достижением кенигсбергского мыслителя. Но вместе с тем
им полностью отвергалась кантовская модель мира, по Флоренскому легшая в
основу той современной научной картины мира, которую он называл кантовско-
коперниковской и противопоставлял ей предшествовавшую в античности и в
средневековье птолемееву. Само выстраивание этих двух противоположных
-антиномических - моделей вело к своего рода манихейству- типа того выбора
одного из двух полярных рядов,- которое Винер в книге «Кибернетика и
общество» считает чуждой научному мировоззрению. Движение от последнего к
манихейскому дуализму у позднего Флоренского (времени написания «У
водоразделов мысли») можно было бы связать с социальным контекстом,
навязывавшим идеологическую борьбу каждому мыслителю независимо от его
исходной позиции.
На протяжении многих лет переводами Канта занимался внимательно
его изучавший Сухово-Кобылин, но сделанные им переводы вместе с
оригинальными философскими работами великого драматурга сгорели во время
пожара в его имении.
Из позднейших писателей, всерьез занимавшихся философией, через
период увлечения кантианством проходит Андрей Белый. В его стихах этого
времени кантианская рациональная критика познания выступает как
альтернатива естественному, поэтическому и мистическому восприятию:
Взор убегает вдаль весной,
Лазоревые там высоты.
Но Критики передо мной-
Их кожаные переплеты.

Вдали - иного бытия
Звездоочитые убранства,
И, вздрогнув, вспоминаю я
Об иллюзорности пространства.

Противопоставление двух моделей пространства и кантианского
ноуменального мира миру феноменальному лежит в основе всей исходной
концепции романа «Петербург» (при том, что окончательная редакция романа
испытала уже и воздействие антропософии, к которой к тому времени
склонился Белый, снова демонстрируя зыбкость границы, отделявшей в нашей
культуре Серебряного Века Мудрость от Разума). Город Петербург как
средоточие империи знаменует собой то чисто теоретическое начало, которое в
романе символизируется геометрическими построениями (вроде кубов карет) в
отличие от хаоса всего основного русского пространства. Роман - в основе
своей кантианский[3] . В этом смысле можно поспорить с гипотезой Кундеры (в
его известном эссе о романе), который противопоставлял русский роман с его
отсутствием философии центрально-европейскому философскому роману ,
представленному такими авторами, как Брох, Музиль, Кафка (на которых
ориентировался, по его словам сам Кундера). Полемизируя с Кундерой,
философскую сторону русского традиционного романа отмечал Бродский. Крайнюю
позицию в этом споре (еще до его начала) занял Голосовкер. Его книга о
Достоевском и Канте предполагает сознательное стремление Достоевского
выразить именно кантовскую точку зрения по главным философским проблемам.
Если угодно, это чтение Достоевского глазам современника Музиля и Броха,
который вчитывал в Достоевского содержание европейского философского
романа.
3.2. Бахтин и его кружок. По определению, которое (в беседах
середины шестидесятых годов) своим занятиям на протяжении всей жизни давал
М.М. Бахтин, они всегда относились к философской антропологии в широком
смысле слова (в этом смысле он примыкал к линии Дильтея, у нас подробно
изученной Г.Г. Шпетом в его поздней монографии об истории как предмете
логики, а в Америке недавно воскресшей благодаря пронизанным влиянием
Дильтея работам В. Тернера об антропологии театрального и ритуального
представления).
Из тех направлений мысли, которые оказались всего важнее для
века в целом, среди главных идей Бахтина нужно выделить диалог. Само по
себе выдвижение этой темы характеризует философскую антропологию с самого
ее начала - об этом писал уже Фейербах. Несомненное влияние «Этики» Когена,
с которой Бахтин познакомился рано (в письме Кагану он говорит о желании
перечитать текст), позволяет думать, что у Бахтина можно найти продолжение
той немецкой философской мысли, которая испытала воздействие иудео-
христианского понимания Ближнего или Другого. Сходство теорий Бахтина и
Бубера отчасти можно объяснить этими общими корнями, но несомненно, что
именно в двух этих мыслителях ХХ-й век ближе всего подходит к выработке
такого нового мировоззрения, которое вбирает в себя многое из традиционной
религиозной философии, но в то же время решает и сугубо современные
проблемы. Никогда еще необходимость понять каждого человека как свое
собственное подобие и распространить такое понимание на другой народ,
другую расовую, этническую, религиозную, политическую группу не становилось
настолько злободневным. Никогда раньше философия не оказывалась настолько
нужной для всемирного дела выживания человечества. Поэтому позднейшая
невероятно широкая известность Бахтина- только естественное следствие роли,
которую ему и его мыслям суждено было сыграть.
Сам Бахтин (судя по дошедшим до нас фрагментов ранних
сочинений) начинает с размышлений религиозно-философского толка, по
тематике близким в богословским. Но в целом направление его работы, как и
деятельности всего кружка единомышленников и учеников, его сопровождавших в
Невеле, Витебске, Петрограде-Ленинграде, было ориентировано на науку, т.е.
в принятых нами терминах на разум, хотя для многих из нас именно Бахтин как
личность оставался прежде всего символом Мудрости в традиционном смысле.
Позднее Бахтин определит более узкую сферу приложения своих методов в
истории литературы, культуры и языка. Но его интересовали приемы и идеи
позитивного знания в широком смысле. Двое из близких ему людей сыграли
существенную роль в его приобщении к методологии естественных наук.
Первым был биолог и историк науки Канаев, сыгравший
видную роль в русских переводах и комментировании и исследовании
естественно-научных работ Гёте. Кроме особой роли Гёте для Бахтина (в том
числе для выработки идеи карнавала, в книге о Рабле раскрываемой с помощью
известного текста Гёте), стоит отметить исключительное значение Гёте для
синтеза гуманитарных и естественных наук в России к концу 1920-х годов и
позднее. Уже в книге Андрея Белого о гётевском учении о цветах в
интерпретации Штейнера (Андрей Белый 1917/2000) возникает та новая
концепция Гёте как современного мыслителя, которая по отношению к было
забытой его теории цвета позднее будет раскрыта физиком Гейзенбергом, в
своих философских трудах в противопоставлении Ньютона и Гёте увидевшего
два разные пути науки- ориентированный на человека и от него отвлекающийся.
Сознательное подражание естественно-научным работам Гёте пронизывает
«Морфологию сказки» Проппа и всю его концепцию. В этом смысле Проппа
(особенно в этой ранней работе) можно было бы считать промежуточным звеном
между Гёте-натуралистом и его современными последователями, продолжающими,
как Рене Том в своих исследованиях морфогенеза, именно ту линию работ,
которая была недооценена в 19-м веке. Для Вернадского, в самые поздние
свои годы обратившегося к изучению Гёте, он был примером синтеза
естественной науки и гуманитарных интересов. Канаев в своем подборе
переводов естественно-научных работ Гёте, а потом в посвященной им
монографии старался показать современность Гёте, причины, делавшие его
актуальным автором.
Вторым из близких Бахтину натуралистов был Ухтомский,
один из наиболее блестящих физиологов этого поколения. По меньшей мере две
большие идеи, важные для последующих трудов Бахтина, в поле его зрения
вошли благодаря Ухтомскому- это доминанта и хронотоп. Первую из них
Ухтомский раскрывает в своих недавно переизданных работах по физиологии.
Имеется в виду та сторона в функционировании органов, которая оказывается
определяющей. Бахтин широко пользуется этим понятием, говоря о
формалистическом понимании писательского творчества. Для специалистов по
гуманитарным наукам все свое значение сохраняет набросок Ухтомского,
посвященный пушкинским стихам «Мне не спится, нет огня». Ухтомский
показывает, как во всем стихотворении (в том числе и в грамматической его
структуре, характеризующейся набором именных предложений, для поэтического
языка пушкинского времени необычным) проявляется доминанта ночного
сознания, переживающего бессонницу. Фрагмент Ухтомского показывает, что в
то время не только гуманитарии, как Бахтин, тянулись к достижениям
естественно-научного знания. Имело место и встречное движение натуралистов,
которым не терпелось поделиться своими только что полученными результатами
с теми, кто ждал сотрудничества с ними в понимании художественного
творчества. В качестве параллели можно привести отрывки прозы «Натуралисты»
и такие стихи, как «Ламарк», в начале 1930-х годов в период перед арестом
возникшие у Мандельштама под влиянием разговоров с биологами и
перечитывания классических биологических текстов.
Второе понятие, которое у молодого Бахтина появляется под
воздействием его общения с Ухтомским, - хронотоп. У Ухтомского оно было
греческим соответствием термину Raum-Zeit, незадолго до того введенному
Эйнштейном в работах по теории относительности (Бахтин и позднее в
вариантах работы о Достоевском обращается к параллелям с эйнштейновской
теорией).
Некоторые технические детали взаимодействия Бахтина и его
кружка с Ухтомским наблюдались участвовавшим в работе этого кружка
писателем Вагиновым. В его «Козлиной песне» (название, передающее по-русски
предполагавшуюся народную этимологию древнегреческого названия «трагедии»)
описана та поездка участников кружка в Петергоф, во время которой Бахтин
слушал доклад Ухтомского, читанный в биологическом Институте, там
находившемся. Точное соотнесение с конкретным докладом недавно оказалось
возможным, потому что сохранилась страница с его тезисами, написанная рукой
Ухтомского.
Вагинов этот эпизод вставляет в свой роман скорее как
карнавальный: для него соприкосновение Бахтина с современной наукой не
было существенным. Тема романа заставляет Вагинова изображать кружок и его
членов, в том числе литературоведа Пумпянского, как представителей
трагического поколения гибнущей петербургской интеллигенции (реальный
Пумпянский вскоре был арестован и перед смертью отходит от кружка). В
начале 1920-х годов Пумпянский как деятельный член кружка Бахтина
разрабатывает ряд тем, намеченных и развивавшихся Бахтиным, в том числе и
сопоставление Достоевского с формами античного романа (Пумпянский 2000). Из
тем, раскрытых в первых публикациях Бахтина «под маской» членов кружка
(Волошинова), Пумпянский особенно интенсивно занимается ставшим в России
тех лет популярным фрейдизмом, что отражено в сохранившихся частях его
архива. Психоаналитическое понимание цензуры и обобщенное представление о
соотношении официального и неофициального в культуре было позднее
продолжено (без упоминания фрейдизма, в то время ставшего в работе,
представленной как диссертация, уже невозможным) в книге Бахтина о Рабле
(писавшейся в конце 1930-х годов, когда под Москвой на даче друга Бахтин
скрывался от грозившего ему второго ареста). Культурно-историческое
понимание многих тем, основных для психоанализа, характеризует многих
русских ученых и мыслителей, начинавших с подражания Фреду или следования
ему, как потом друг с другом дружившие Лурия и Эйзенштейн, ставшие потом
союзниками психолога Выготского.
3. 3. Гуссерль и Шпет. Начало 1910-х годов характеризуется
интересом к феноменологии Гуссерля в России. Некоторые его работы
переводятся вскоре после их опубликования в Германии. Стремление Гуссерля к
созданию строгой науки, не базирующейся на психологических основаниях,
находит отклик в России, где до того вслед за немецкими учеными XIX- го в.
(такими, как Штейнталь) на протяжении многих десятилетий специалисты по
языкознанию, истории литературы и искусства стремились к тому, чтобы дать
психологические обоснования своим работам. Поворот в фонологии от
«психофонетики», главным понятием которой у Бодуэна де Куртенэ и таких его
учеников, как Поливанов и Щерба, было «звукопредставление» (фонема в
психологическом истолковании типа сэпировского), к собственно структурно-
лингвистическому пониманию звуковой системы был сделан в его таблицах
кабардино-черкесских фонем кавказоведом Н.Ф.Яковлевым- основателем
Московской фонологической школы (за ним последовал Н.С.Трубецкой и другие
фонологи, группировавшиеся, как Роман Якобсон, вокруг Пражского
Лингвистического Кружка, продолжившего традиции Московского). Якобсон
рассказывал, что последней книгой, которую перед началом Первой Мировой
Войны он получил из Германии по почте, были "Logische Untersuchungen"
Гуссерля (первый том). Швейцарский философ Холенштейн в последнее время
выдвинул ряд аргументов в пользу предположения, согласно которому Роман
Якобсон был прежде всего последователем гуссерлевской феноменологии. Едва
ли правильно целое течение - формализм и позднейший структурализм - в
конкретных филологических дисциплинах - языкознании и истории литературы -
выводить целиком из нового философского направления - в данном случае
феноменологии, но взаимное обогащение несомненно.
В те годы, когда Шпет в России становится главным
провозвестником феноменологии, он много занимается теми вопросами, которые
позднее вошли в сферу семиотики. Это видно в большом сочинении по
герменевтике, первая часть которого была закончена в 1918г., но
опубликована только спустя 70 с лишним лет. В нем Шпет, в частности,
соглашается с мыслью Блаженного Августина, по которой науки следует
разделить на имеющие дело со знаками и все остальные. Как и Соссюр (чей
«Курс общей лингвистики» в это время его ученики готовили к печати на
основе сопоставления разных версий лекций перед тем умершего учителя),
Шпет обращался к средневековой логической и семиотической традиции, на
новых философских основаниях возрождая занятия знаками как особой формой
духовной жизни. Развитие шпетовского понимания семиотики и роли знаков
можно найти в его более позднем сочинении об истории как предмете логики.
Под влиянием Г.Г. Шпета, тогда бывшего вице-президентом ГАХН
(Государственной Академии Художественных Наук), рядом общих вопросов
художественной формы занималась группа работавших в Академии психологов,
логиков, искусствоведов. Предлагался новый подход к таким общим проблемам,
как метафора. Кроме вышедших тогда же коллективных работ на эти темы
значительный интерес представляет недавно изданный словарь художественной
терминологии, подготовленный этой группой ученых. Круг интересов самого
Шпета был очень широк. В «Эстетических фрагментах» он набрасывает программу
таких занятий искусством, которые включали бы собственно лингвистическую и
семиотическую точку зрения. В частности, значительный интерес в этой книге
представляет выделение различных уровней внутри слова и знака. Серия
его работ этого времени обнаруживает близость к
структуралистическим текстам Леви-Строса.
Феноменологии в ее отношении к литературоведению были
посвящены в свое время неопубликованные сочинения таких видных филологов,
как Энгельгардт.
3.4. Математика и стиховедение. Экспериментальная эстетика. Ярхо.
Андрей Белый, сочетавший широкие философские интересы с владением
некоторыми математическими методами и практическими знаниями пишущего
поэта, был первым, кто попытался внести строгие методы математической
статистики в изучение русского стиха (хотя опыты количественной оценки
античных метров и предпринимались раньше в классической филологии, они не
носили систематического характера). В статьях, написанных в конце первого
десятилетия ХХ-го века и включенных потом в его сборник статей «Символизм»
(Андрей Белый 1910), Андрей Белый сформулировал постановку задачи и
наметил основные выводы. Они в общих чертах на протяжении всего
последующего столетия были подтверждены многочисленными работами стиховедов
и математиков (Б.В. Томашевского, создавшего «русский метод» построения
вероятностной модели стиха, К.Ф. Тарановского, А.Н. Колмогорова, М.Л.
Гаспарова и др.). На основании простых статистических и вероятностных
соображений, пользуясь данными о частотах слов в русской нестихотворной
речи (например, в прозе), можно построить теоретическую модель русского
стиха (скажем, четырехстопного ямба, которым в основном занимался Андрей
Белый). В ней будут показаны те количественные соотношения между разными
вариантами размера, которые вытекают из свойств языка, но могут существенно
отличаться от поэтической практики. Согласно «русскому методу» (термин
Бейли, принятый М.Л. Гаспаровым) эту теоретическую вероятностную модель
(введенную Б.В. Томашевским в 1916г.) статистическое стиховедение
сравнивает с данными о реальном распределении вариантов у конкретного
поэта в разные периоды его творчества. Удалось также установить основные
характеристики определенных эпох и динамику их развития (преобладание в 18-
ом в. вариантов с ударным первым сильным слогом и следующим за ним
безударным сменяется в пушкинский период преимущественной ударностью
второго сильного слога). Андрей Белый выявил формы ямба, которые возможны в
теоретической модели и в слабой степени представлены (в пропорции, не
соответствующей языковым возможностям) у Пушкина и в традиции, за ним
следующей. В частности, на протяжении 19-го в. редкой оставалась форма
четырехстопного ямба с пропуском ударений на обоих серединных сильных
слогах. Белый в своих стихах сознательно вводит несколько строк подряд,
написанных таким вариантом:
Проплакавши колоколами,
Храм яснится, оцепенев
В ночь вырезанными крестами.
Несомненно, что с воздействием Андрея Белого было
связано распространение этого ритмического приема в русской поэзии
Серебряного века, в том числе у Блока, который в том же 1910г.-
одновременно с выходом работ Белого на эту тему, которые он все читал,
использует этот прежде редкий вариант в начале своего цикла «Ямбы»:
«Все сущее - увековечить,
Несбывшееся - воплотить,
Все мертвое - очеловечить».
Однако все еще под вопросом, следовали ли Блок и поэты младших
поколений (в том числе Гумилев, Пастернак, Цветаева) примеру Белого-поэта
или же на них влияли и теоретические рассуждения в «Символизме». Белый в
этой последней книге и в последующих стиховедческих работах подчеркивал
значение сочетаний ритмических вариантов друг с другом в соседних строках.
Этому виду ритмического синтаксиса уделялось значительно меньше внимания в
последующей стиховедческой литературе.
Основанная Андреем Белым и существенно усовершенствованная
последующими его продолжателями новая область изучения стиха представляет
большой общеметодологический интерес. Хотя позднее в ХХ-ом в. были
предложены и другие способы количественной оценки музыки и других искусств
(Яглом и Яглом 1960), тем не менее соответствующий аппарат не был по
отношению к каждому из них разработан с такой же детализацией, как это
удалось сделать по отношению к поэзии. Это- первый вполне удачный опыт
применения математических идей и методов в одной из гуманитарных наук. В
этом смысле Андрею Белому и его последователям (в особенности
Томашевскому, затем - уже в 1960-е гг. и позже - Колмогорову и Гаспарову)
принадлежит видное место в развитии современного знания. В принципе любая
научная идея, если она четко сформулирована, может быть положена в основу
теории, которую можно развивать с помощью математически точных методов (в
наше время также и компьютерных). Но до сих пор с успехом это было сделано
по отношению к очень ограниченному числу гуманитарных наук. Поэтому
математическое стиховедение следует отнести к одной из передовых областей
современного знания.
Сам Андрей Белый ко времени написания статей, вошедших в
«Символизм», предполагал, что можно создать новую науку -
экспериментальную эстетику. Речь шла о таком применении знаний о
человеческом восприятии искусства и других данных о человеческом факторе
применительно к искусству, которое бы сделало возможным планирование
экспериментов, проверяющих соответствующие гипотезы. Многое из того, что
позднее было сделано применительно к теории информации в ее отношении к
искусству (Моль 1960?), подтверждает реальность предположений Белого. Но до
появления теории информации оснований для подобных эстетических
экспериментов было недостаточно. Относящиеся к этой сфере
психофизиологические данные до сих пор во многом еще скудны. Андрей Белый
смотрел в будущее науки и искусства и угадывал контуры грядущих открытий.
Он, как и другие выдающиеся представители русской культуры этого периода,
был обращен к будущему. Оттого теперь надо заниматься его наследием.
















































Среди филологов, серьезно продолжавших начатые Андреем Белым
исследования, заслуживает внимания Ярхо. О вероятных связях
литературоведения и математики он писал в специальной книге, которую
закончил в ссылке после ареста перед началом Второй мировой войны.
Отдельные части этой книги в недавнее время печатались в научных изданиях;
заканчивается подготовка к публикации всей книги с опозданием,
характеризующим в целом наше отношение к рассматриваемой эпохе. Ярхо
полагал, что возможно создание такой науки о литературе, которая бы -
подобно планировавшейся в это время искусствоведами, примыкавшими к школе
Вёльфлина, истории искусств без имен - занималась бы стилями и
направлениями и их сменой, а не отдельными писателями, на которых
сосредоточена была традиционная история литературы. На этом пути Ярхо
усматривал возможность методологического объединения исследования волн в
динамике стилистических изменений и принципиально сходных подходов в
современном естествознании.
3.5. Наследие Потебни и Веселовского. Потебня, его школа и его
влияние : языкознание в центре гуманитарных наук. Историческая поэтика
Веселовского. Новаторскими идеями в области истории литературы и смежных
с ней литературоведческих дисциплин изобиловали труды двух ученых,
работавших во второй половине XIX в. и на рубеже веков, но оказавших
влияние на русский формализм и все следовавшие за ним течения. В отличие от
самих формалистов эти исследователи еще в очень малой степени вошли в круг
тех, которые широко известны мировому литературоведению.
Живший во второй половине русский и украинский лингвист
(большинство им написанного было по-русски, хотя и с приближением к
украинскому, напоминающему Гоголя, но Гомера стихами он переводил на
украинский), специалист по фольклору и поэтике А.А. Потебня оказал
значительное влияние на всех, занимавшихся в России в ХХ в. психологией
творчества и смежными проблемами эстетики, поэтикой фольклора и
художественной литературы и теорией языкового развития. Потебня,
обучавшийся в годы после университета сравнительно-историческому
индоевропейскому языкознанию в стране, эту науку породившей - в Германии,
начал с философской книги «Мысль и язык», выдержанной в духе того самого
психологистического направления, конец которому несколько десятилетий
спустя положили последователи Гуссерля. В продолжавшей это раннее
направление его занятий серии харьковских изданий в начале ХХ в. вышло
несколько ценных исследований, как книга Погодина о языке и творчестве,
приближающаяся к мыслям известной работы Бенедетто Кроче «Эстетика как
наука о выражении и как общая лингвистика». Но в следующих своих сочинениях
Потебня быстро шел к принципам структурного анализа, в котором равное
внимание уделяется и форме, и функции. От Потебни позднее отталкиваются в
своих эстетических работах теоретики символизма, как Андрей Белый; с
предложенным Потебней пониманием искусства как мышления в образах в ранних
формалистических работах спорит Шкловский. Из планировавшейся большой книги
«Из записок по теории словесности» Потебня сам отделал и привел в вид,
пригодный для публикации, только начальную вступительную часть, описывающую
строение относительно простых словесных текстов «Басня, пословица,
поговорка». Предложенной Потебней понимание структуры басни послужило
отправной точкой для развернутого изложения строения басни в «Психологии
искусства Выготского (Выготский 1997; рукопись закончена в 1925г. и 40 лет
не печаталась) и позднее в работах об античной и классической мировой басне
М.Л. Гаспарова. Рассмотрение таких небольших (минимальных) законченных
языковых текстов, как пословица и поговорка, явилось шагом к созданию науки
о них - пареомиологии, расцвет которой в трудах Пермякова и других русских
исследователей происходит в 1960-е гг. на фоне укрепляющихся структурных и
семиотических подходов, одним из главных предшественников которых в России
был Потебня. В работах московско-тартуской семиотической школы, В.Н.
Топорова и его соавторов использованы конкретные выводы работ Потебни по
славянскому фольклору, в частности, касающихся таких символов, как мировое
дерево. Еще раньше, в книге, вышедшей сразу после конца войны, но
продолжавшей неопубликованную диахроническую часть предшествовавшего
исследования волшебной сказки, В.Я. Пропп развил идею статьи Потебни о Бабе-
Яге. Согласно предположениям Потебни и Проппа, в основе образов, связанных
с Бабой Ягой и аналогичными персонажами славянского фольклора, лежит
представление о невидимости мертвых, которых не могут увидеть живые. Эти
мысли были продолжены в последующих семиотических работах, посвященных
бинарной оппозиции «видимый-невидимый». Архаизм Бабы-Яги был выявлен
благодаря открытому В.Н. Топоровым ее сходству с древней жрицей-колдуньей,
проводившей магические обряды в Древней Малой Азии во II тыс. до н.э.
В работах по фольклористике и другим гуманитарным наукам,
примыкающим к языкознанию, Потебня исходил из того, что для всех них
исходными должны быть принципы и методы лингвистики. Идея первичности
языкознания по отношению ко всем другим наукам о духовной культуре (и
самого языка по отношению к этой последней) обосновывалась Потебней в
особой лекции, текст которой был включен в книгу «Из записок по теории
словесности». Эта мысль позднее разделялась и теми немногими учеными,
которые стали предшественниками будущего поворота всех этих наук к
исследованию структуры (показательны, в частности, высказывания о роли
языкознания у английского этнолога Хокарта). Тот поворот к языку, о котором
выше говорилось по поводу философии ХХ в. (в том числе и русской),
характеризует многие гуманитарные науки, на которые принципы формального и
структурного исследования распространялись постепенно, делая языкознание
моделью для других дисциплин (характерно. В частности, влияние
лингвистической терминологии и методов Романа Якобсона на антрополога Леви-
Строса и психоаналитика Лакана). Потебня был одним из первых, кто эту
тенденцию предвидел и постарался передать эту идею своим ученикам. В
собственно лингвистических своих исследованиях он интересовался теми
вопросами сравнительного синтаксиса, которые привлекли внимание лингвистов
(испытавших, как С.Д. влияние Потебни) во второй четверти ХХ в.
Другим ученым предшествовавшего поколения, чье сильное
воздействие испытали филологи ХХ в., был А.Н.Веселовский. Его опережавший
время замысел «Исторической поэтики» предполагал рассмотрение основных
элементов художественной формы в диахроническом срезе. Книга не была
закончена. Веселовский успел написать только отдельные фрагменты (в
частности, главы по истории эпитета). Но влияние опубликованных черновых
записей и конспектов Веселовского было значительным (хотя книга осталась
известной преимущественно в России, она не была переведена ни на один
широко известный западноевропейский язык). Некоторые идеи ранних работ
Шкловского опирались на выводы Веселовского или возникли в
противопоставлении им.. Значительным было воздействие Веселовского (и
Шкловского, в этом конкретном случае его продолжившего) на первую книгу
Проппа. Последний подхватил мысль об элементарной части сюжета - мотиве и
занялся классификацией повторяющихся мотивов. Отдельные выводы
сравнительных изысканий Веселовского, изложенные в «Исторической поэтике»,
подтверждены новейшими исследованиями. В частности, в целой серии работ по
греческой и индоевропейской поэтике была подтверждена идея о наличии у
Гомера сложно построенных образов с уподоблениями, вложенными друг в
друга, как в древнеисландских кеннингах. В работе «Из истории эпитета»
содержались мысли, созвучные таким позднейшим исследованиям, как книга
К.Сперджен об образности Шекспира.

3.6.Палеонтология мысли. Марр. Франк-Каменецкий, Фрейденберг.
Опыт исторического исследования образной мысли и языковых способов ее
выражения был предпринят Н.Я. Марром, отчасти прямо развивавшим и
продолжавшим наблюдения Веселовского (см. выше, раздел 2.1, об изучении ими
культа женщины). Наиболее плодотворным периодом в работах Марра, несколько
раз менявшего основной подход к исследуемым культурам, была первая четверть
двадцатого века. Исследовав многие языки и культуры Кавказа и сопредельных
с ним стран, Марр приходит к гипотезе о принадлежности языков этого ареала
к одной группе языков, названных им «яфетическими». Круг яфетических языков
и культур в его работах постепенно расширялся. Он приходил к выводу, что к
яфетидам надо причесть и басков, к которым он в двадцатые годы ездил,
назвав поездку путешествием к европейским яфетидам, и этрусков, которыми он
много занимался в это же время. Марр отличался большой научной интуицией,
которая позволяла ему угадывать (как правило, без строгого доказательства)
на основании отрывочных и не всегда полных данных структуру некоторых
древних форм и отношения между языками, до недавнего времени от науки
закрытые. Его работы по основанной им новой научной дисциплине яфетидологии
начали печататься в первых декадах века, когда научная сравнительно-
историческая грамматика северо-кавказских языков еще не была разработана.
Ее создал позднее великий русский лингвист князь Николай Сергеевич
Трубецкой, занимавшийся этими языками в своей молодости на Кавказе в начале
века. Перед эмиграцией князь Трубецкой оставил рукописи своих работ по
сравнению этих языков в библиотеке университета Ростова-на-Дону (по
свидетельству Е.А.Бокарева эти материале там хранились до начала второй
мировой войны, дальнейшая их судьба неизвестна). Оказавшись за пределами
России, Трубецкой восстановил (пользуясь своей удивительной памятью) тексты
и слова этих языков и те соотношения между ними, которые он открыл и
записал в тех позднее исчезнувших рукописях, которые он не смог взять с
собой, уезжая из России. Статьи Трубецкого на эти темы были опубликованы во
французских и немецких научных изданиях и получили признание мировой науки
(ближе к нашему времени детали были уточнены в обширном этимологическом
словаре северо-кавказских языков Николаева и Старостина). Оказалось, что
северо-кавказская семья состоит их двух давно и далеко отошедших друг от
друга ветвей - западной (абхазо-адыгской) и восточной (включающей чечено-
ингушские или вейнахские языки и несколько подгрупп многочисленных языков
Дагестана). Родство этих языков предполагал и Марр, хотя он был далек от
строгого доказательства этого. Но Марр ошибочно считал (как потом
повторивший его ошибку грузинский историк Джавахишвили), что в ту же
(яфетическую по Марру) семью входит и грузинский с близко ему родственными
другими картвельскими. Это не так: многие слова, общие для этих языков,
объясняются заимствованиями, структура же северо-кавказских языков и
картвельских совершенно различна (значительно позже описываемого времени
великий советский лингвист Иллич-Свитыч показал, что картвельские языки
входят вместе с индоевропейскими, уральскими, алтайскими, дравидийскими в
ностратическую семью языков, а еще позднее замечательный лингвист
С.А.Старостин показал, что северо-кавказские языки входят вместе с
енисейскими и тибето-китайскими в сино-тибетскую семью языков; в таком
случае картвельские отличались от северо-кавказских языков уже в очень
удаленное от нас время). Хотя при сравнении этих языков Марр ошибочно
принял сравнительно поздние ареальные заимствования за проявления родства,
его интуиция не изменила ему по отношению к таким древним языкам, как
этрусский. Согласно гипотезе того же Старостина и других ученых, этрусский
может быть родствен северо-кавказским языкам (если признать тождество этих
последних «яфетическим» в марровском смысле, то можно считать, что Марр был
прав, как и высказывавшиеся в том же духе Вилем Томсен и талантливый
лингвист Глейе, в начале века напечатавший в провинциальных сибирских
изданиях работы по сравнению кавказских языков). С идеями Марра сходны и
выводы современной науки, по которым к северо-кавказской семье примыкают
древние хурритский и урартский языки и рано вымерший хаттский (священный
язык Хеттского Царства). Кажется возможным, что Марр был прав и тогда,
когда (в начале 1920-х гг.) предположил, что яфетические языки и культуры
были значимы для всего древнего Средиземноморья. Вырисовываются контуры
макросемьи, которая (как яфетическая по Марру) могла включать наряду с
северо-кавказскими и енисейскими языками также баскский и бурушаски
(сходство грамматики бурушаски - исчезающего языка Гималаев - и енисейских
языков было в 1960- гг. открыто В.Н. Топоровым; общность лексики бурушаски
и сино-кавказской семьи недавно доказана С.А. Старостиным). Эти выводы
представляют значительный интерес для уточнения путей и времени расселения
человека по Евразии. В частности, повторявшееся неоднократно Марром
утверждение об особом архаизме баскского языка можно было бы сопоставить с
выводом генетиков о том, что значительная часть населения (южной и
центральной частей) Европы сохраняет черты генома, сходные с баскским.
К положительным чертам научно-организационной деятельности
Марра (в том числе и в то время, когда к концу 1920-х гг. он отошел от
рассмотренных нами положений яфетической теории, заменив их весьма
фантастическими идеями «Нового учения о языке» и начав сомнительную игру с
властями) относится поддержка им группы ученых, занимавшихся культурами
Древнего Средиземноморья и Передней Азии в типологическом и стадиальном
плане (стадиальность, т.е. выделение типов языков и культур, соотносимых с
хронологией, была основной чертой поздних учений Марра в той мере, в какой
они не граничили с безумием). Главным идеологом этой группы, в которой
оправданно видят сходство со структуралистами, был египтолог Франк-
Каменецкий. Первые его труды, вышедшие из школы великого знатока Древнего
Востока Тураева, были посвящены культу Солнца в Египте в период до Амарны.
Позднее он занимается типологией раннего образного мышления на материале
библейских и гомеровских текстов. Под его влиянием сформировались идеи
О.М.Фрейденберг, у которой прямое продолжение некоторых мыслей Веселовского
о первобытном синкретическом искусстве сочеталось с хорошим знанием
современной ей этнологии и методологии естественных наук. Часть выводов,
сделанных Фрейденберг, допускает проверку благодаря сопоставлению с
открытыми позже данными (см. выше в разделе о гностицизме 2.1). Вместе с
тем в трудах Франк-Каменецкого и Фрейденберг обнаруживаются
предструктуралистские черты, делающие их созвучными современной науке.

3. 7. История культуры и письменность. Шилейко и Невский.
Связь занятий историей культуры (в том направлении, которое было
параллельно поискам структуралистов) с изучением разных видов письма
представляется возможным показать на примере исследований В.К. Шилейко -
разнообразно одаренный ученый и поэт, примыкавший к акмеистам. Он начинает
с изучения и публикации тех образцов шумерского письма, которые в России
были в частном собрании коллекционера Лихачева. Шилейко хорошо знал
шумерологическую литературу и работы по смежным вопросам западных и русских
ассириологов. Он излагает основные результаты исследований в этой первой
своей книге (Шилейко 1915) и в обзорных статьях (о Вавилонии и клинописи) в
выходящем в годы Первой Мировой войны Новом Энциклопедическом словаре
Брокгауза и Ефрона (словарь, издание которого было прервано революцией,
представляет исключительный интерес тем, что в нем представлены силы, тогда
только приступавшие к интенсивному интеллектуальному творчеству). Шилейко
дает характеристику ранних видов и образцов письма, включая некоторые из
наиболее древних, дешифруемых в самые последние годы. Вскоре он занимается
и разными видами клинописи (в частности, только что дешифрованной Грозным
хеттской, также крайне сложным и тогда почти никому неизвестным видом
староассирийского письма, которым пользовались в торговых колония в Малой
Азии рубежа III-го и II-го тыс. до н.э.) и другими формами письменности,
использовавшимися на Древнем Востоке. Им было начато описание всего
обширного клинописного собрания Государственного Музея изобразительных
искусств (теперь носящего имя Пушкина); сохранился сделанный им каталог
(Шилейко отличался и искусством рисовальщика, умело передававшего
графические особенности описывавшихся им текстов).
Кроме публикаций, в которых внимание уделено преимущественно
письменным знакам, Шилейко в многочисленных докладах (от большинства
которых сохранились только названия; тексты их не были записаны или
пропали) исследовал вопросы истории религии, мифологии, поэзии тех древних
обществ, которыми он занимался. Его больше всего занимали взаимовлияния,
возможности обнаружения ранних культурных связей и типологических
параллелей, соединяющих литературные и мифологические традиции, иногда
далеко друг от друга отстоящие. В приводимой писцом в письме из египетского
архива в Амарне поговорке он находит соответствие библейскому тексту.
Много интереснейших сопоставлений возникает и по поводу «Гильгамеша».
Шилейко перевел весь текст поэмы (сохранилась только одна глава, розыски
других частей продолжаются), как и очень значительное число других
известных к тому времени шумерских и аккадских текстов: они должны были
составить отдельный том в начатом после революции Горьким издании
«Всемирная литература», но после отъезда Горького заграницу издание было
прекращено. Первой публикацией в связи с переводом «Гильгамеша»,
выполненным Гумилевым, было предисловие Шилейко к ее изданию. Из
написанного самим Шилейко по поводу поэмы и ее героя едва ли не всего
примечательнее статья «Мес и Солнце». В ней реплика Гильгамеша о том свете
сопоставляется с типологически схожими поэтическими текстами на разных
европейских языках. Сходным образом ищется основание, как мы сейчас могли
бы сказать, архетипическое, в русском стихотворении об обряде выпускания
птицы из клетки и аналогичных древнемесопотамских ритуалах. Часть подобных
сближений у Шилейко может показаться излишне смелой, как предположение о
тождестве Саргона и Эдипа и влиянии гадания по печени, относящегося к
Саргону, на внешне сходные тексты римских поэтов. Но во всех подобных
сопоставлениях Шилейко оперирует материалом, ему хорошо известным и
допускающим сближения с другими традициями, привлекаемыми Шилейко.
Судя по переписке Шилейко с Невским (который после стажировки в
годы .
Первой Мировой войны задержался в Японии, откуда вернулся лишь
спустя несколько лет), научные и поэтические истоки их творчества были
схожи. Невский занимался языками, этническими особенностями и мифологией
островов восточной части Тихого Океана. По возвращении в Россию до своего
ареста он издал записи текстов на австронезийском (малайско-полинезийском)
тайваньском языке цоу с лингвистическим и этнологическим комментарием и
пояснениями, касающимися тогда малоизученного вопроса о соотношении цоу с
другими австронезийскими языками (этот раздел показывает владение техникой
сравнительного языкознания на этом новом материале). После реабилитации
Невского вышел том записанных им эпических текстов на айнском языке
(вероятный язык раннего населения Японских островов, Сахалина и Курил; по
В.Блажеку обнаруживает общие черты с австронезийскими языками, но
сопоставляется также с евразийской частью ностратических языков).
Важнейшей частью научного наследия Невского являются его труды
по дешифровке своеобразной тангутской письменности и чтению и толкованию
написанных этой письменностью в Тангутском государстве (Центральный Китай)
текстов (словарных, астрологических, гимнов и т.п.). Письменность,
созданная по образцу китайской, была иероглифической, но в отличие от
последней непосредственной связи с пиктографией не было, знаки возникли не
путем постепенной эволюции рисунков, обозначавших соответствующие предметы,
а посредством изобретения новых способов условной передачи
соответствующих значений. Установление значений тангутских знаков Невский
производил, сопоставляя переводные тангутские тексты с санскритскими,
тибетскими и китайскими оригиналами. Ему удалось расшифровать основную
массу знаков и прочитать многие тексты. Работа была остановлена его арестом
и гибелью. Только после его реабилитации оказалось возможным опубликовать
сохранившиеся тексты его трудов, выводы которых были поддержаны и
продолжены последующими исследованиями русских, японских и китайских
исследователей.
3. 8. Текст и язык. Лингвисты, занятые, как А.А.Шахматов,
историей языка, внесли вклад в исследование соответствующих текстов.
Значительную ценность в этом плане представляют изыскания Шахматова по
текстологии русских летописей, позднее развитые Приселковым и другими
специалистами по древнерусской литературе. Основные достижения в области
изучения памятников древнерусского (древневосточнославянского) языка были
суммированы Дурново.
В середине и второй половине тридцатых годов после ареста
этого крупного слависта и многих других ученых, обвиненных в связях с
эмигрантами (Трубецким и Якобсоном), оригинальные исследования в области
лингвистики текста («металингвистики» по Бахтину) и другим областям
филологии на границе с лингвистикой (лингвостилистика) продолжались. Их
вели либо некоторые из осужденных по делу славистов в ссылке (в частности,
в это время В.В.Виноградов создает свое лучшее исследование, посвященное
стилю «Пиковой дамы» Пушкина) или ранее сосланные по другим обвинениям и
скрывавшиеся от новых арестов (как Бахтин, в это время в работах по роману
приближающийся к выделению нескольких зон внутри одного текста, связанных с
различными персонажами), либо отдельными учеными, которые, оставаясь на
свободе, несмотря на нависшую угрозу, продолжали заниматься наукой.
Продолжались и собственно языковедческие исследования, хотя в лингвистике
считался опасным и враждебным официальной точке зрения структурализм (к
которому в разной степени были близки М.Н. Петерсон, строго формальным
подходом к синхронной грамматике продолжавший линию основанной
Фортунатовым Московской Лингвистической Школы, Г.О.Винокур в своем
исследовании методов синхронного словообразовательного анализа, А.А.
Холодович в своем раннем очерке грамматики японского военного языка) и
традиционное сравнительно-историческое языкознание. Последнее получило в
двадцатые и тридцатые годы особенно успешное развитие в славянской
акцентологии (труды Долобко, развившего идеи Васильева, ср. Shevelov 1991,
p.398; Бубриха, продолжившего идеи Шахматова, Булаховского), в изучении
алтайских языков - тюркских, монгольских (труды Владимирцева и Поппе),
тунгусо-маньчжурских, корейского (его принадлежность к алтайским языкам
была впервые показана Е.Д. Поливановым), японского (соотношение в нем
главной алтайской составляющей и позднейшего слоя австронезийских
заимствований было намечено Поливановым и в недавнее время показано
Старостиным с применением методов глоттохронологии). Еще большее значение
имело уточнение техники исторического языкознания, в частности, благодаря
внедрению фонологических методов (основополагающие работы Поливанова,
посвященные соотношению дивергенции и конвергенции, изложенные еще в
терминах психофонетики и подвергнутые редактированию в фонологических
терминах в статье о диахронической фонологии Романа Якобсона). Начало
пересмотру взглядов господствующей школы было предпринято вслед за выходом
в свет книги, излагавшей концепцию младограмматического характера,
разработанную на материале славянских языков Шахматовым (Шахматов 1915).
Эта книга отличалась богатством привлекаемого материала, включавшего и
данные исследованных самим Шахматовым древнерусских и диалектных текстов,
и данные соседних (не обязательно родственных языков): например, в связи с
открытием особого (сходного с балтийским) развития групп *tl>kl, *dl>gl в
древненовгородских и древнепсковских текстах Шахматов использует как свои
наблюдения над этими текстами, так и свидетельство раннеэстонских
заимствований из соответствующих русских говоров. Законченность построения
шахматовской концепции сделала ее удобным объектом для критики со стороны
следующего научного поколения. В своем критическом разборе книги Шахматова
князь Н.С.Трубецкой изложил принципы нового структуралистского подхода.
Позднее Трубецкой уже в эмиграции разовьет эти идеи в серии статей. Почти
одновременно Поливанов, называя гипотезы развития раннеславянских фонем у
Шахматова «сказкой», в ранней работе о фонологичекой конвергенции
(склеивании фонем) предложил новый подход к диахронической фонологии. После
расстрела Поливанова (1938г.) в мировом языкознании в этой области его
взгляды постепенно одерживают верх в их непсихологистической формулировке,
отличающейся от точки зрения психофонетики Бодуэна (ср. выше раздел о
Гуссерле и Шпете, 3.2). Предположение Поливанова о том, что в основе
фонологических изменений лежит лень, соответствует принятому многими
фонологами «принципу наименьшего усилия» (principle of the least effort) и
его вариации в последующих работах Мартине по «экономии фонетических
изменений» как главному принципу исторической фонологии; дальнейшее
развитие этот круг идей получил в работах А.Одрикура. Из тех идей
Поливанова, которые были им только намечены, но не успели реализоваться,
стоит отметить предложение учитывать определяемый демографическими
факторами количественный вес каждого из языков при их контакте в условиях
многоязычия (образец анализа результатов многоязычия Поливанов дал в своей
посмертно изданной работе о бухарском еврейском языке). В фонологии того
собственно структуралистического направления, которое было близко к
пражскому, развитие идей Н.Ф. Яковлева привело к появлению оригинального
варианта теории смыслоразличительных единиц, развитого в работах
А.А.Реформатского (ставшего потом и летописцем этой Московской
фонологической школы, по социальным причинам долгое время существовавшей по
преимуществу в устной традиции), В.Н. Сидорова (одного из самых блестящих
представителей школы, который предложил целую серию задач для решения, но
рано был остановлен и задержан в своем росте, став едва ли не самым молодым
заключенным по делу славистов) и работавшего в тесном контакте с ним
Р.И.Аванесова (Аванесов и Сидоров разработали принципы структурной
диалектологии, весьма близкой по замыслу к тому, что в это время и
несколько позже предлагалось в западноевропейских и американских работах),
П. С.Кузнецова (лингвиста очень широкого диапазона, стремившегося к
математической точности решений в синхронной грамматике и в сравнительном и
историческом языкознании). В двадцатые годы дополнительным стимулом для
фонологических исследований были их приложения к задачам разработки
письменностей для бесписьменных языков. В этом деятельно участвовали
представители разных фонологических школ. Н.Ф. Яковлев в статье
«Математическая формула построения алфавита» предложил способ соотнесения
множества фонем с множества письменных знаков буквенного письма. Сходные
задачи (в особенности по отношению к тюркским языкам) решал Поливанов
(одним из первых за научную разработку якутского алфавита сразу после
революции в 1917г. взялся Новгородов, тоже вышедший из школы Бодуэна де
Куртене). Противопоставление разных научных школ сказалось в работе над
абхазским алфавитом, в основу которого Марр положил вызывающую большие
сомнения яфитедологическую транскрипцию, а Поливанов - идеи психофонетики.
Поливанов занимался не только (как и Яковлев и другие лингвисты этого
времени) построением новых или обновляемых (как некоторые ранее
существовавшие на арабской основе) письменностей для народов Средней Азии,
Кавказа и некоторых других областей, но и смежными историческими
изысканиями. Из специальных вопросов истории письма Центральной Азии,
решавшихся Поливановым, стоит отметить предложенное им объяснение
происхождением из пиктографии (например, знака «стрелы») некоторых из
тюркских рунических знаков для одной из парных фонем, различающихся в
оппозиции, характерной для сингармонизма. Из попыток интерпретации
китайских написаний иноязычных этнонимов можно отметить попытку Поливанова
истолковать передачу имени древних тюрков.
По словам того же Поливанова, высказанным им в обзоре
лингвистической мысли первого послереволюционного десятилетия,
принципиально изменилась роль лингвиста: если раньше выбрать эту профессию
было все равно что постричься в монахи, то теперь возник целый ряд
приложений языкознания и создалась прикладная лингвистика (параллельные
процессы шли во всем мире и связаны с резким возрастанием роли коммуникации
и необходимостью осознания речевого общения, которое до того могло
оставаться на уровне полубессознательном).
Из разных областей прикладного языкознания, бурно развивавшихся
в двадцатых и тридцатых годах, особенно следует отметить разработку
принципов школьной грамматики. С них начинал Пешковский, позднее пришедший
к замечательной книге «Русский синтаксис в научном освещении», до сих пор
сохраняющей все значение тонкой и проницательной характеристики процессов,
происходящих сейчас в языке. Ненадолго вернувшийся в начале 1920-х из
швейцарской политической эмиграции С. Карцевский успел перед повторным
своим отъездом из России напечатать «Повторительный курс русского языка»,
представляющий собой шедевр сжатого изложения структурного синхронного
очерка грамматики языка, рассчитанного на школьное преподавание.
Педагогические цели преследовали также книги по русскому языку Петерсона,
строго развивавшего чисто формальный подход к языку Фортунатова (который
сам еще на рубеже веков занимался педагогическим приложением своих идей) и
Аванесова и Сидорова.
Достигнутые русскими учеными, как работавшими в эмиграции (князь
Трубецкой, Якобсон, Карцевский), так и остававшимися в постепенно все
ухудшавшихся условиях в России, успехи в развитии структурных методов
исследования языка (в синхронии и в диахронии) имели большое значение для
мировой гуманитарной науки. В те годы становилось все яснее, что за этим
продвижением в языкознании (и тесно с ним связанной поэтике и стиховедении)
последуют аналогичные опыты в других науках о человеке. Поэтому формализм
(в поэтике и грамматике) и явившийся как его развитие структурализм имеют
историческое значение для мировой науки в целом.

3. 9. Этнография. Богатырев: методы этнологии. Пропп. Зеленин.
Культуры северных народов. Штернберг и Крейнович, Тан-Богораз.
В своей книге об основах глоссематики, остающейся одним из
главных теоретических достижений структурализма ХХ-го в., Луи Ельмслев как
один из высших результатов деятельности Пражского Лингвистического кружка
отмечал применение идей структурализма к фактам этнографии. Он имел в виду
такие выполненные П.Г. Богатыревым в 1930-е гг. во время его пребывания в
Чехословакии работы, как исследование одежды как знака. Богатырев вместе с
Р.О. Якобсоном (его постоянным соавтором и товарищем по научным новшествам
начиная со студенческих лет и непосредственно за ними следующих, когда они
вместе с Н.Ф. Яковлевым предприняли опыт описания всех сторон языка и
фольклора Верейского уезда) еще в 1929г. пишут теоретическую статью о
фольклоре как особом виде творчества (Bogatyrev, Jakobson 1929). До сих
пор сохраняют значение намеченное двумя этими учеными соотношение
фольклора, художественной литературы и языка и речи в соссюровском
понимании (Ясон 2002). Богатырев после того, как гитлеровцы вошли в Прагу,
возвращается в Россию. Его судьба при всех трагических обстоятельствах
(арест сына и его длительное заключение в тюрьме и лагере) уникальна в том
отношении, что он был единственным активным участником работы Пражского
Лингвистического кружка, сохранившимся на свободе в России ко времени
начала деятельности московско-тартуской школы, в работе которой он принял
участие. Иначе говоря, его фольклористические работы сыграли важную роль в
реальном осуществлении преемственной связи Московского Лингвистического
кружка (одним из основателей которого он был), Пражского лингвистического
кружка и Московско-Тартуской школы.
Из числа тем, которыми Богатырев занимался в своих
фольклористических исследованиях, его объединяло со многими современными
ему специалистами по этнографии, этнологии и фольклору изучение смеха над
смертью. Эта тема разрабатывалась также в те же годы одним из наиболее
разносторонних представителей научного авангарда наших двадцатых годов и
позднейшего времени - египтологом, эллинистом, историком математики
С.Я.Лурье. Смеха над смертью касались Бахтин и Пропп. Труды большинства
этих ученых синтезировал Роман Якобсон в замечательной статье
«Средневековая смеховая мистерия» (Jakobson 1958). Заметим, что
проблематика Смерти (в те же 1930-е годы в широком плане осмысленная в
поздних сочинениях Фрейда о Танатосе) в России в обозреваемое время и до
него была продумана теоретиком искусства и кинорежиссером С.М.Эйзенштейном,
который свой (из-за вмешательства Сталина им несмонтированный) мексиканский
фильм заканчивал сценой карнавального обряда Дня Мертвых, во время которого
дети, надевшие маски с изображениями черепов, их с себя снимают. Данный
Эйзенштейном постанализ этого заключительного эпизода фильма содержит
рассуждение о смехе над смертью. Из писателей авангарда смех над смертью
как прием использовал Велимир Хлебников (ср. «я умер и засмеялся»,
«Зангези»). У таких поэтов, как Маяковский (финал «Про это), и художников,
как Чекрыгин, освещение оппозиции смерть- бессмертие в связи с идеей
воскрешения дается через призму «философии общего дела» Федорова и
предложенным им пониманием воскрешения как темы науки (ср. современные идеи
клонирования и другие близкие подходы в генетике). Интерес к проблематике
смерти в литературе ранее поддерживался предшественниками символистов
(К.Случевским в его позднем цикле стихов и в прозаическом сочинении
«Профессор бессмертия») и такими крупнейшими авторами символизма, как
Сологуб и Анненский (об этой стороне поэзии Анненского проницательно писал
в статье о нем Владислав Ходасевич). На этом примере (который можно и
продлить дальше во времени, сославшись на более позднюю симфонию
Шостаковича, посвященную смерти в освещении крупных европейских поэтов)
можно увидеть тематические связи, соединяющие искусство данной эпохи с
наукой, в частности, этнологией.
Из трудов названных этнологов для развития структурных методов
в гуманитарных науках наибольшее значение приобрела первая книга В.Я.Проппа
«Морфология сказки». Можно думать, что возможность выявления структуры
определялась самим характером однородного материала фольклора с его
стабильностью (с этим ранний успех работ Богатырева и Проппа, как и
упомянутых выше Франк-Каменецкого и Фрейденберг, связывал Мелетинский 1998,
с. 44). В основе того подхода к фольклору, который предложил Пропп, лежало
развитие высказанной в «Исторической поэтике» Веселовского гипотезы о
наличии элементарных мотивов (см. выше, 3. 5, раздел о Веселовском).
Общенаучная методология Проппа строилась под влиянием идей морфологии Гете,
эпиграфами из которой уснащена «Морфология сказки», В этом плане труд
Проппа созвучен таким позднейшим продолжениям гетевских мыслей, как теория
морфогенеза Рене Тома.
«Морфология сказки» Проппа в какой-то степени должна была быть
отражена в лекциях Романа Якобсона в Нью-Йоркской Вольной Школе Высших
исследований, во время Второй Мировой войны объединившей многих ученых,
бежавших из Европы. Но и среди таких из них, которые (как Леси-Строс)
именно благодаря лекциям Якобсона приобщились к структурализму, интерес к
книге Проппа возник гораздо позже, после первого издания ее английского
перевода. К тому времени Пропп расширил диахроническую часть своего
исследования (она по совету его научного руководителя Жирмунского не была
включена в его первую книгу) и издал ее в виде отдельной обстоятельной
монографии. В ней доказывается на большом сравнительном этнологическом
материале, что своими историческими корнями сказка уходит в обряд инициации
(параллель в западноевропейском структурализме представляет ранняя книга
Хокарта «Царствование», где на основе исследования структуры обряда
коронации показано, что он происходит из обряда инициации). Полемика Леви-
Строса с Проппом отразила хронологические и концептуальные различия между
этими направлениями европейской научной мысли.
Еще позже на Западе была воспринята замечательная
структуралистская работа С. Я. Лурье, посвященная структурному анализу мифа
об Эдипе и цикла мифов разных областей мира, с ним сходных. Хотя эта работа
была впервые напечатана (еще в конце 1920-х годов) в Италии, на нее всерьез
обратили внимание больше чем полвека спустя, когда идеи Лурье были развиты
в книге Карло Гинзбурга. Тот русский феноменологический предструктурализм
эпохи «бури и натиска», характерным примером которого была эта статья, в
свое время не был оценен на Западе, где аналогичные идеи сформировались
значительно позже.
Наряду с учеными, прокладывавшими новые пути в этнологии,
высоко квалифицированные этнологи и этнографы продолжали традиционные
описательные исследования.
Значительным охватом восточнославянского областного и
географически с ним смежного евразийского материала отличались исследования
Д.К.Зеленина. Его работу о табу слов в языках Евразии считают примыкающей к
тем исследованиям общих черт в языках, музыке, социальной организации
народов Евразии, которыми занимались в эмиграции князь Н.С.Трубецкой и его
соратники по евразийскому движению; в этом направлении шла и книга
Р.Якобсона о евразийском языковом союзе. Русские этнографы, в прошлом
революционеры, за народовольческую подпольную деятельность сосланные
царскими властями на Крайний Северо-Восток России, дали образцовые описания
языков и обычаев местных народностей. Штернберг наряду с этими трудами
создал работы по общей этнографии; из его диахронических гипотез
заслуживают внимания мысли о происхождении айнов, кажущиеся возможными в
свете данных о недавно открытых первых обитателях Америки и их возможном
сходстве с антропологическим типом айнов. Опыт старшего поколения
этнографов- специалистов по Северу был использован в замечательном
Институте народов Севера, существовавшем в Ленинграде в 1930-е гг. Во время
сталинского террора почти все его сотрудники были истреблены. Лишь единицам
(как Е.Крейновичу, после возвращения из заключения описавшему свой ранний
опыт изучения нивхов) удалось вернуться из лагерей и продолжить работу.
Один из руководителей Института- В.Г.Тан-Богораз кроме многочисленных
трудов по чукчам и эскимосам и серии художественных произведений,
отражавших его специфический опыт, написал книгу о кругах распространения
культуры на Земле (отчасти связанную с идеями Шмидта). Близкое
географическое направление в истории культуры, испытавшее влияние Элизе
Реклю, представлено в книге Мечникова, изданной в эмиграции по-французски
(русский перевод вышел в начале революции). Мечников установил ту связь
древних цивилизаций с великими реками и основанном на их возможностях
искусственным орошением, которая потом стала главной идеей работ марксиста
Витфогеля о гидравлическом типе восточного деспотизма.
3.10.Востоковедение. Традиционные для России занятия Востоком,
особенно странами, сопредельными с нею самой, начиная с начала ХХ-го в.
приобретают все более профессиональный характер. В нескольких основных
направлениях изучения великих культур Азии русское востоковедение
оказывается в указанный период на уровне других стран Европы, а иногда и
превышает этот уровень (массовые аресты крупнейших востоковедов, особенно
младших поколений, в 1930-е годы изменили ситуацию, хотя все же
значительное число крупных ученых сохранилось). Блестящих успехов достигла
тюркология как в изучении современных культур, этнолингвистических групп и
диалектов (труды Дмитриева, Самойловича, Малова, Поливанова), так и в
чтении и публикации древнетюркских и других памятников (в том числе
буддийских, как Сутра золотого блеска, изданная в замечательной
академической серии Biblioteca Buddhica). Аналогичных успехов достигла
монголистика (превосходная сравнительная грамматика и другие труды
Владимирцева, работы Поппе). Арабистика и изучение Ислама приходит к
расцвету в работах Крымского, Крачковского и их учеников. Книга
В.М.Алексеева «Китайская поэма о поэте» (Алексеев 1916) знаменовала собой
начало серьезной работы над китайской поэзией, в связи с чем вводились
новые принципы перевода и комментирования. Высказанное в работах и устных
высказываниях акад. В.М.Алексеева сопоставление классической китайской
поэзии с современной акмеистической вызвало интерес у Гумилева. Сходное
стремление приблизить явления китайской культуры к нам привычным,
устанавливая между ними аналогии, видно и в позднейшей книге Алексеева о
китайской иероглифической письменности и ее латинизации, где предлагается
сравнение китайских биномов с современными буквенными сокращениями. Из
талантливых учеников Алексеева в 1930-е годы своим комментарием к «И-Цзину»
(«Книге перемен») и лингвистическими трудами по вьетнамскому и другим
языкам Восточной Азии выделялся Щуцкий, погибший вскоре во время террора.
С начала века печатаются сперва по-русски, потом по-английски
исследования Щербатского по буддийской (санскритской и тибетской) логике.
Их синтез был дан в двухтомной «Буддийской логике» Щербатского. Книга
помимо собственно индологических и тибетанистических своих достоинств
замечательна тем, в какой степени в ней обойдены идеологические запреты,
налагавшиеся в то время на издания, выходившие в СССР. Облегчение этого
гнета в данном случае достигалоcь и потому, что книга, как все издания
Академии наук в то время, не подвергалась общей цензуре (достаточно было
подписи Ученого секретаря академии наук С.Ф.Ольденбурга), и по тому, что
Щербатской написал ее по-английски. Особенно интересен содержащийся в конце
первого тома «индо-европейский» (в первоначальном неспециальном смысле-
имеются в виду индийские и западноевропейские философы разных эпох) диалог
о реальности окружающего мира. Кажется замечательным, что в уже
тоталитарной стране, где официальная идеология казалось бы раз навсегда
решила этот вопрос, выходит книга, в диалогической форме предлагающая и
обсуждающая решения, далекие от официально навязанного всем. Разные
мыслители, в том числе и Маркс, высказывают свои точки зрения в этом
диалоге. Отношение автора книги к материализму резко отрицательное, оно
выражено в начале первого тома, где сказано, что в Индии, как в других
странах, материалисты всегда занимались политическим маккиавелизмом. Книга,
как и другие работы Щербатского, проникнута стремлением показать сходство
некоторых основных положений буддийской философии и отдельных мыслителей
Европы нового времени. Для доказательства этого по отношению к Бергсону
предлагается перевод его изречения на санскрит. От универсализма
Щербатского, стремившегося поставить буддийских мыслителей в один ряд с
европейскими, отличался подход его ученика Розенберга, выявившего
характерные черты, отличающие именно буддизм (он специально занимался
японским буддизмом, см. сравнительную характеристику его и Щербатского в
статье В.Г.Лысенко). Если Щербатской хотел установить место буддийской
мысли в истории мировой философии, то Розенбергу прежде всего нужно было
понять суть основных принципов буддизма, в Японии сохранившего многие
архаические черты. Среди учеников Щербатского - индологов замечателен рано
умерший Обермиллер, ряд буддологических трудов которого недавно переиздан в
Индии (Obermiller 1998 с биографическим очерком об Обермиллере,
написанном Harcharan Singh Soobti; Bu Ston / Obermiller 1999). Наряду с
санскритом, которому он учился в Ленинграде у Щербатского, Обермиллер до
своего тяжелого наследственного заболевания многократно посещал
забайкальские бурят-монгольские буддийские монастыри, где занимался чтением
и истолкованием буддийских тибетских рукописей (часть их он перевел), Из
учеников Щербатского, специализировавшихся по Тибету, впечатление очень
значительного ученого производит также арестованный в молодости Востриков
(его главный труд издан посмертно после его реабилитации).
.
3.11. Историология. Вернадский и идея ноосферы. Зоопсихология
Вагнера: преодоление вожаческой тенденции. Предыстория общества Тих.
Давиденков: эволюционная генетика.
Некоторые историки (в частности, Кареев) настаивали на
необходимости создания отдельной теоретической дисциплины- историологии,
которая бы занималась общими проблемами в отличие от конкретной истории
(эта мысль повлияла на таких лингвистов, которые, как Поливанов, занялись
разработкой закономерностей языковых изменений). История как предмет
логики явилась темой недавно изданной последней монографии Шпета,
содержащей детальное рассмотрение взглядов Дильтея и других современных ему
философов. Точка зрения самого Шпета, ориентирующегося на роль знаков,
близка к той, которая позднее была бы названа семиотической.
Недоверие к точным методам (логическим или статистическим),
укоренившееся среди представителей гуманитарных, в частности, исторических
дисциплин, помешало своевременной оценке ранних опытов внедрения в эти
науки таких методов. Сравнительно недавно посмертно изданная юношеская
статистическая работа великого математика А.Н.Колмогорова о новгородском
землевладении осталась свидетельством того времени, когда он думал о
серьезных занятиях историей в новом ключе. Он бросил их, в частности,
потому. Что университетским профессорам истории одних статистических
доказательств показалось мало (Янин 1994, с. 4).

Несмотря на то, что работа Колмогорова о новгородском
землевладении 15-го в. написана без малого столетие назад юношей, которому
тогда не сравнялось еще двадцати лет, в ее основной вероятностной части
содержится несколько мыслей, развитие которых все еще впереди. Значительный
интерес представляет использование в этой работе вероятностных методов для
уточнения значения таких ключевых терминов, как ЛЮДИ («все рабочее
население или, во всяком случае, категория лиц значительно более широкая,
чем главы семейств», Колмогоров 1994, с. 67-69), ОБЖА как единица обложения
(там же, с. 75-82). В более общем виде можно сделать вывод, что здесь
показана возможность использования вероятностных методов в исторической
семасиологии, во всяком случае, в тех ее пограничных с историей разделах,
которые ведают определением значения терминов. Еще неожиданнее предложенный
Колмогоровым способ выяснения родственных отношений однодеревенцев, живших
в различных дворах. Для этого Колмогоров использовал наблюдения над связью
собственных имен, введя вероятность совпадения случайно взятой пары чисел
(там же, с.74). Он обнаружил, что «возможно подвергнуть статистическому
исследованию данные, к этому вовсе не предназначавшиеся, как, например,
имена». Эти исследования находятся на полпути от экономической истории к
семиотике.

За исключением отдельных обобщающих этнологических работ
ученых старшего поколения (как указанная книга Тана-Богораза о
распространении культуры на Земле) большинство исследований в этой области
в послереволюционный период следовало принципам диалектического и
исторического материализма. Были опубликованы в комментированных русских
переводах произведения Маркса и Энгельса на эти темы (сбором
соответствующих документов занимался позднее арестованный Рязанов и
несколько других специалистов). Попытку продолжения этой линии работ
представляют труды по теории истории Плеханова (с изложением марксистского
подхода к проблеме личности; обратный вывод подсказывается исторической
практикой последующих десятилетий). Узко сектантский взгляд на разрешаемое
в этой сфере занятий виден уже в преследовании историка Рожкова, начатом
Лениным (вопрос о его ссылке решался с участием Ленина высшими партийными и
государственными органами). В дальнейшем контроль за историческими
исследованиями марксистского толка усилился. Некоторые отчасти сходные
воззрения на роль народных масс в истории содержат работы одного из
основателей научного анархизма- Кропоткина, в частности, его история первых
лет Французской революции. Оригинальный взгляд на традиционное понимание
истории предложил народоволец Морозов, заключенный царским правительством в
тюрьму и там написавший тома обширного исследования, где доказывал, что
внешняя история основана на разделении (а не склеивании) одинаковых
событий, на самом деле не различавшихся. Эта анти-история получила
известность благодаря ее позднейшему продолжению в работах Фоменко.

Другое направление исследований сосредоточено на исторической
критике общественных институтов. Широкий пересмотр оправданности
большинства традиционных установлений был предпринят такими
первопроходцами, как О.М. Фрейденберг. Для нее, хорошо знакомой с трудами
Фрезера, Боаса, Дюркгейма, Леви-Брюля, Касирера[4], основной питательной
почвой были ее многолетние занятия древнегреческой культурой. Последняя
стала исходным плацдармом для развития всей последующей европейской.
Поэтому ее типологическое изучение в цикле лекций, записанном Фрейденберг в
самом конце рассматриваемого периода- в блокадном Ленинграде, дало основу
для открытого ей ураганного огня,

Сметающего традиционные общественные институты с неменьшей силой,
чем теоретические сочинения Льва Толстого и Кропоткина. Говоря о
каузализации, благодаря которой древние формы передаются в их
морфологической неприкосновенности, Фрейденберг находит консервативную
тенденцию в тех именно установлениях, которые всего прочнее были укоренены
в сознании среднего европейца ее эпохи: «народ», «народное собрание»,
«совет старейшин» имеют тоже свои бытовые параллели. Старшие, старые
родственники окружают хозяина и влияют на его управление домом; им и
хозяину противопоставлена безличная семейная масса, ради которой и для
которой якобы живут и властвуют семейные владыки. Каузализация выдвигает
этот мотив с максимальной силой, создавая величайшее зло, которое только
существует в системе условностей порабощенного умственными путами
человечества. Так вырастает идея о необходимости властвования одного или
многих над обезличенным большинством, о благе которого якобы пекутся
властвующие в семье, в племени, в государстве; этих благодетелей якобы
следует уважать, ублажать и жизнь отдавать за них, отказываясь от ценностей
личного и имущественного порядка» (Фрейденберг 1978, с. 131-132). В таких
гневных обличениях установившегося в Европе порядка вещей кроме плодов
многолетних занятий античностью слышится голос очевидца сталинских и
гитлеровских зверств, доведения до кровавой нелепости незыблемых основ
государственности: «История компонуется из одних и тех материалов, но
производит безостановочный процесс перевыбора языка содержаний и форм, не
меняя их внутренних постоянных связей. И в данном случае вся прежняя
система форм остается в своем прежнем виде. Однако это не больше как
сохранение одного и того же материала; это не больше чем отформившийся
материал, с которым истории предстоит иметь дело. Он один и тот же, он
почти до наших дней один и тот же. Крепко сидит на своем вековом стержне
институт государственности, с управителем, с аппаратом управления, вся эта
нелепая, если посмотреть со стороны, система большего или меньшего
самоубиения, подчинения, страдания. Такое государство по своей идее никогда
не могло бы быть создано, если бы оно не вышло из не-государства и не
пришло к самому себе путем неизбежных и неожиданных перерождений. Не
повторяя тотемизма, ничем нисколько не связанное с ним, оно слагается из
его компонентов, принявших вид известных форм, и повторяет его общий план,
схему его, совершенно изменяя в процессе истории соотношение этих форм и
принципы их нового существования. Войны не могли бы иметь места у народов
ХХ века; тюрьмы, пытки, концлагери, тайные полиции, ордена и привилегии,
неравенство людей ни в коем случае не могли бы быть сознательно приняты
людским сообществом. Вся эта система, в своей условности повторяемая в
манере жить, строить дома, пользоваться вещами, обращаться друг с другом,
проводить свои дни и ночи, эта система на тысячи ладов обсуждалась историей
на всех ее публичных дискуссиях, и все же человечество не выходило за
известный круг форм, хотя и слишком кровавых, и слишком дорогостоящих» (там
же, с. 149-150).

В последней своей части цитированное рассуждение разительно
сходно не только по настроению, но и по форме выражения с философской
прозой двоюродного брата Фрейденберг Бориса Пастернака, с которым она
обменивалась письмами на протяжении всей своей жизни. Если же искать более
широкий европейский контекст, в качестве параллели мыслям Фрейденберг можно
указать на книги Хокарта (в частности, в исследовании «Короли и советники».
Вышедшем в том же 1936г., что и «Поэтика сюжета и жанра» Фрейденберг),
сходным образом подходившего к антропологической критике современных
государственных институтов при обилии заимствованных из теоретической
биологии общих схем.

Наиболее целостную картину истории Северной Евразии попытались
осмыслить теоретически ученые в эмиграции, группировавшиеся вокруг
евразийцев. К этому движению принадлежал географ Савицкий, лингвист князь
Н.С.Трубецкой, историк Г.В.Вернадский (младший), литератор князь Д.С.
(Святополк-) Мирский (из-за своих левых убеждений, характерных для
определенного крыла евразийцев, вернувшийся в начале 1930-х гг. в Россию,
где вскоре после смерти покровительствовавшего ему Горького был
расстрелян). В работах евразийцев, в частности, в серии трудов князя
Трубецкого (задуманных еще до его эмиграции) о проблеме русского
самопознания и смысле русской истории была нарисована смелая картина такой
эволюции древнерусского общества, которая предполагает положительную роль
общения с татаро-монгольскими компонентами раннего населения Евразии.
Взаимосвязи, повлиявшие на дальнейшее развитие России, Трубецкой усматривал
не только в языке (где, как замечалось выше, роли евразийского языкового
союза была посвящена специальная книга Р.Якобсона), но и в музыке, военном
деле и в других формах социальной организации и связанных с ней
общественных институтов.
С политическими взглядами эсеров были первоначально связаны
работы экономиста Н.Д. Кондратьева. На его примере присмотримся к началу
жизненного пути одаренного человека из народа (русский народ в то время
состоял преимущественно из крестьян). Родился Кондратьев в бедной
крестьянской семье. По словам единственной дошедшей до нас его
автобиографии, родители Кондратьева были «крестьяне малой зажиточности и
многосемейные» (см. факсимиле: Кондратьев 1993 а , с.14). Из десяти детей
Николай был старшим. Его отец вел собственное хозяйство в деревне
Голуевская (Голуиха, Кинешемский уезд Иваново-Вознесенской губернии) и
работал гравером на текстильной фабрике купцов Разореновых в Старой Вичуге
неподалеку от Голуевской. Николай помогал отцу по хозяйству, учась в
соседнем селе Хреново сперва в церковно-приходской школе, потом в церковно-
учительской семинарии. В хреновской школе он встретился с Питиримом
Сорокиным- сыном ремесленника - церковного реставратора, будущим
прокладывателем новых путей в социологии. Они становятся ближайшими
друзьями и единомышленниками (и в науке, и в политической деятельности).
Пути их остаются параллельными вплоть до того времени, когда Сорокина (до
того - сразу после победы большевиков - сидевшего, как и Кондратьев, в
тюрьме и даже приговоренного к расстрелу, а потом помилованного) вместе с
Бердяевым, Булгаковым и другими крупнейшими мыслителями высылают из России.
Кондратьеву вскоре предстояла встреча с другом в Америке, куда он смог
поехать с женой в 1924 г. Это была официальная командировка. Сохранилась
фотография, где оба в очень независимых позах смотрят в объектив
(Кондратьев курит трубку), между ними стоят их жены (Кондратьев 1993б, 2,
n. 507). Тогда Сорокин предложил Кондратьеву остаться в Америке:
предполагалось, что он там возглавит университетскую кафедру. Кондратьев
отказывается: он увлечен открывшимися перед ним незадолго до того
возможностями научной и хозяйственно-организационной работы в России
(Кондратьев 1993а, с. 494). До его увольнения из возглавлявшегося им
Конъюнктурного Института (где с совсем небольшой группой сотрудников ему
удалось за короткий срок создать новую математическую модель капитализма
и его эволюции, остающуюся в силе до нашего времени) оставалось 4 года, до
его ареста и последовавшего за этим последнего заключения, отнявшего больше
шестой части всей недолгой жизни - 6 лет. Конечно, прими тогда Кондратьев и
его жена предложение Сорокина, они бы избежали немыслимых мучений (его
пытали по личным указаниям Сталина, как видно из напечатанной сейчас
переписки Сталина), а сам Кондратьев - и расстрела (жена, остававшаяся на
свободе и пронесшая сквозь все годы террора его тюремные рукописи и письма,
пережила его почти на полвека, но так и не дождалась его полной
реабилитации, которая пришла только в июле 1987г. в начале горбачевских
реформ - а при Хрущеве в 1963г. Прокуратура СССР в ответе на письмо вдовы
Генеральному Прокурору Руденко настаивала на доказанности виновности
Кондратьева [5]). Я не сомневаюсь в том, что в Америке Кондратьев бы
закончил построение своей общей системы, из которой мы знаем только
фрагменты - основная часть писавшейся в тюрьме большой книги до нас не
дошла. Кто бы много потерял, останься тогда Кондратьев в Америке, так это
Россия. И не только в том общем смысле, в котором мы правильно говорим о
том, что страна утрачивает с эмиграцией великого ученого. Если бы не было
Кондратьева и составленного им плана развития русского сельского хозяйства,
осуществленного в 1924-1928гг. («пятилетка Кондратьева»), российская
деревня не знала бы той пусть короткой передышки, без которой совсем
непереносим был бы ужас коллективизации и разорения в военные годы. Увидев
одним из первых и описав уже в статьях 1918г., как большевики ведут Россию
к голоду, Кондратьев сделал все, чтобы заставить с этой дороги свернуть. И
на несколько лет сумел этого добиться. Противостояние Сорокина и
Кондратьева тупой полицейской силе началось на заре века в пору первой
русской революции. Двух совсем молодых, но уже своевольных и строптивых
учеников сельской школы, которым обоим предстояло стать родоначальниками
нового понимания социальных наук и предугадать их пути в следующем веке,
российские власти начинают притеснять уже тогда. Нелюбовь была взаимной.
Сорокин и Кондратьев
еще в школьные годы становятся эсерами; в 1906г., год спустя
после вступления в партию эсеров, Кондратьев был членом Кинешемского
комитета этой партии и вошел в забастовочный комитете текстильщиков. В том
же году обоих друзей исключают из семинарии и сажают в тюрьму [6].
Кондратьеву после этого приходится уехать из родных мест. Он пробует
продолжить образование в училище земледелия и садоводства в Умани,
одновременно работая помощником садовника (до этого недолгое время он был и
мальчиком у сапожника). Позднее в письмах жене он сетовал на жизненные
обстоятельства, не давшие таким, как он, получить образование и, главное,
воспитание в духе классических образцов: «Не кажется ли тебе, что
интеллигенция 20-х - 30-х годов прошлого века, люди типа Герцена, Огарева,
Хомякова, умели жить более глубокой, полной и созерцательной жизнью? Мне
кажется - да. Воспитанные и выросшие в такой ласке имений и дворянских
гнезд, они могли свободно отдаваться раздумьям и могли любовно и
внимательно смотреть и в свою душу, и в душу близких им... Мы, выходцы из
других слоев, выросли в других условиях. Мы приступали к обучению грамоте в
возрасте, когда они уже могли свободно читать почти <всю> мировую
литературу. Мы преодолевали затруднения, которых они не знали, например,
незнание языков, необеспеченность. Мы тратили слишком много сил, которые
они не тратили»
(Кондратьев 1993а, с. 496). В конце жизни в одном из последних
писем жене из заключения он возвращается к той же теме: «я не получил
никакого воспитания, как большинство крестьянских детей. Поэтому мой
характер сложился стихийно в суровой жизненной школе, которую мне пришлось
в свое время пройти» (там же, с. 530).
Главным теоретическим достижением Кондратьева явилась
созданная им за годы работы в Конъюнктурном Институте теория циклов в
экономическом, социальном и культурном развитии капиталистических стран.
Согласно этой теории, начиная со времени научно-технической революции 17 в.
н.э. (т.е. после изобретения паровой машины) и до нашего времени по
прогнозу Кондратьева (в основном подтвердившемуся) в истории экономического
развития и сопутствующих явлений в Нидерландах, Англии, Франции, Германии,
Соединенных Штатах наблюдается закономерное чередование циклов подъема и
упадка с интервалами примерно в 25 лет (более точный расчет получается по
формуле, содержащейся в той части написанной в заключении последней работы,
фрагмент которой Кондратьев сумел передать жене при их тюремном свидании).
По объяснению, предложенному Кондратьевым, цикл подъема начинается
благодаря использованию и широкому внедрению сделанного только что (как
правило, в период упадка) открытия (скажем, паровой машины в самом начале
научно-технической революции). Возможности, заложенные в таком открытии,
исчерпываются в первые годы цикла. Этим вызывается спад, во время которого
делается новое открытие, внедрение которого ведет к выходу из спада.
Расстояние порядка 25 лет, фигурирующее в расчетах Кондратьева, он сам
истолковывал как период, нужный для смены поколений: для принятия и
освоения нового открытия требуется смена поколений, предшествующее
поколение не в состоянии оценить нового. Циклы, открытые Кондратьевым,
важны не только для истории экономики и прямо с ней связанных и на нее
влияющих областей науки и техники. По Кондратьеву периоды спада и упадка
являются временем интенсивного поиска новых открытий и временем социальных
переворотов, революций и войн. Поэтому теория Кондратьева создает основу
для построения, охватывающего разные стороны исторического процесса.
Важнейшим достижением в исследовании интеллектуальной истории
человечества было открытие ноосферы Вернадским. В начале двадцатых годов
Вернадский, после ареста опушенный большевиками, преследовавшими его как
одного из видных деятелей кадетской партии, уехал в Париж и читал лекции в
Сорбонне. На них ходил философ Ле Руа, сотрудничавший с Тейяр де Шарденом.
В ходе их общения была выработана идея ноосферы как "une sphХre de la
reflection, de l'invention consciente, de l'union sentie des ames" (« сферы
размышления, сознательного изобретения, ощутимого объединения душ»,
Teilhard de Chardin 1925, p.92). Влияние Вернадского сказывается в
вышедшей вскоре после монографии Тейяра книге Ле Руа, для которого
ноосфера- результат геологического развития (Le Roy 1927). Вернадский, в
своих занятиях химическим строением геосферы Земли пришел к выявлению роли
биосферы, которая в дальнейшем своем развитии приводит к ноосфере. Это
последнее понятие Вернадский обосновал в своих позднейших публикациях
(Вернадский 1944; 1965;1988а; 1989); с эволюцией ноосферы по Вернадскому
неотторжимо связано движение науки, которому он посвятил особые труды
(Вернадский 1988б, в). Вернадский заложил основы подхода к ноосфере как к
предмету точного количественного научного исследования. В конце 1920-х -
начале 1930-х гг. о.Павел Флоренский в письмах к Вернадскому предложил
продолжение его теории (Вернадский 1989; Росов 1993). В связи с понятием
ноосферы как сферы разума он предлагал изучить природу пневматосферы -
сферы Духа (см. выше, раздел 2. 2; терминология восходит к той, которую
употреблял апостол Павел). Не только произведения науки, философии,
религии, искусства, входящие в ноосферу, но и нужные для их воплощения
материалы могут меняться, втягиваясь в ноосферу, например, вещества,
составляющие краски православной иконы, в этом своем новом качестве
отличаются от обычных красок. Эта идея может представить интерес и для
понимания звуковой стороны поэтического языка, которая сама по себе
занимала Флоренского.
Для исследования ранних этапов культурного развития большое
значение имел изданный сразу после войны (но подготовленный задолго до нее)
труд невропатолога Давиденкова об эволюционно-генетических проблемах в
психоневрологии. Давиденков широко пользовался результатами исследований
наших специалистов по культуре народов Севера. Полученные ими данными он
осмыслял в духе более общей теории, учитывавшей и идеи работ Фрейда. По
мысли Давиденкова, наблюдающаяся в ранних человеческих обществах пандемия
страха приводит к тому, что поведение каждого члена коллектива ограничено
целой сетью сковывающих предписаний (что можно сравнить со
сверхритуализацией поведения невротика по Фрейду). Другой путь для
реконструкции ранних этапов поведения предков человека был предложен
зоопсихологом Вагнером (основателем журнала «Природа»). Вагнер исходил из
сравнения форм социальной жизни приматов и других высших млекопитающих. В
своей до конца не изданной (из-за официальной советской цензуры) серии
очерков по истории поведения Вагнер высказывал предположение, по которому
высшие приматы (шимпанзе и гориллы) преодолевают вожаческую тенденцию,
наследуемую другими видами высших животных, Это предположение может быть
соотнесено с выводами этнологов, по которым в большинстве так называемых
«первобытных» обществ существуют священные цари (или функционально им
соответствующие лекари), имеющие чисто ритуальные функции (как и их
советники). Каждый из таких священных царей или их советников не имел
функций управления. Он появляются потом, по мере усложнения социальной
системы.
В начале 1930-х годов, когда широким фронтом шли
приматологические исследования в Сухумском обезьяннике, Выготский, подробно
разбиравший опыты Кёлера, показавшие наличие интеллектуальных способностей
у шимпанзе (Выготский и Лурия 1993), выдвинул предположение, что их можно
обучить жестам языка глухонемых (что и было сделано 40 лет спустя
супругами Гарднерами, не знавшими об идее Выготского, но знакомыми с
отчасти похожими мыслями приматолога Йеркса). Выготский исходил из
казавшегося ему возможным сопоставления шимпанзе с афатиками. Это
последнее сближение может представить интерес и для сравнительного
изучения коммуникационных систем приматов.
Из учеников Вагнера, до войны работавших в Сухумском
обезьяннике, особенно интересные исследования по предыстории общества
делала Тих, напечатаны они были много лет спустя, когда зоопсихологические
и социальные исследования в обезьяннике, сохранившем только ограниченные
медицинские функции, были прекращены. В этой поздно изданной книге Тих
особенно интересны ее наблюдения об использовании сексуальных жестов
(например, подставления) в качестве символов с другим переносным значением.
Кажется возможным использование этих выводов для выяснения корней той
символической системы бессознательного, которую открыл Фрейд и широко
применяла авангардная литература и искусство.
3.12. Павлов. Рефлексология и тектология. Биомеханика. Бернштейн
и построение движений. Преддверие кибернетики. Спиноза и Выготский (ср.
Дамасио). Основная проблема Эйзенштейна.
Наибольший методологический интерес для физиологии и
экспериментальной психологии представляли исследования Павлова. Их
общенаучная ценность выявлена в ранней работе Выготского, в которой он
сопоставил павловские методы со своими собственными (в особенности теми,
которые были использованы Выготским в его «Психологии искусства»). В
частности, Выготский обратил внимание на важность реформы терминологии, на
которой настаивал Павлов. Замена некоторых обозначений, заимствованных
традиционной физиологией и психологией из разговорного повседневного языка
(например, обязательное для сотрудников Павлова использование термина
«зрительный анализатор» вместо «глаз») было необходимо для того, чтобы
избежать того воздействия обывательских взглядов, которые благодаря
языковым выражениям просачивались в науку. Кажется несомненным, что
установка на научность, в принципе противоположную обывательским
воззрениям, должна была предостеречь от тех воздействий мещанской
псевдонауки, которые впоследствии сказались на развитии бихевиоризма и
сходных с ним течений. В своей собственно научной (и в этом отношении
передовой) части эти новые течения продолжали павловские эксперименты по
условным рефлексам (в них уже содержался зародыш схемы, впоследствии
понятой как соотношение стимул- реакция). Если благодаря этому Павлов и
его ученики (в особенности Н.А.Бернштейн в работах по механизмам движения)
правильно считаются предвестниками кибернетики, то дальнейшему развитию
связанных с их работами новых идей в советское время мешала официальная
канонизация некоторых положений, вырванных из контекста павловских текстов.
Общая для сталинского времени официальная тенденция выдвижения одного
деятеля культуры в качестве главного и единственного в данной области,
отрицательно сказалась на каждой из этих областей независимо от того,
насколько реально талантлив был тот или иной ученый или человек искусства
(скажем, Павлов в физиологии и психологии, Виноградов в лингвистике,
Станиславский в театре, Маяковский в современной поэзии), которому
отводилась эта роль генерал-губернатора или апостола. В физиологии и
психологии результатом было устранение из лабораторий таких крупнейших
ученых (первоначально учеников Павлова[7]), как Н.А.Бернштейн, для
которого прекращение экспериментальной работы означало личную катастрофу,
так и не преодоленную.
Работы Н.А.Бернштейна сыграли существенную роль как в
разработке общей теории построения движений (позднее оказавшейся важной и
для начальных этапов развития робототехники, в частности, шагающих
роботов), так и в биомеханике (влиявшей и на театральное искусство, в том
числе в школе Мейерхольда, на раннего Эйзенштейна и его последующие
общеэстетические построения, благодаря которым он находил аналог открытого
биомеханикой конфликта и в других чертах искусства). Обозревая путь этих
важных для него поисков, Эйзенштейн в "Grundproblem" признает их началом и
отправным пунктом теоретической биомеханики маленькую заметку немецкого
романтика Клейста о театре марионеток. Клейст рассматривал марионетку как
существо, которое противоречит тяготению (antigrаv). Дальнейшее
исследование движений человека по отношению к центру тяжести в
исследованиях Бернштейна привело к выявлению нескольких иерархических
уровней организации движений (высшие уровни можно признать семиотическими;
из них сам Бернштейн подробнее других остановится на письме и почерке). В
более общем плане развитие этих исследований привело Бернштейна к
построению общей физиологии активности (ее кибернетическую переформулировку
предложили позднее И.М.Гельфанд и М.Л.Цетлин).
К преддверию кибернетики в теории, выросшей из конкретных
физиологических работ, приближался еще в 1920-е годы Богданов. Его
тектология по замечанию (в предисловии к книге Эшби) А.Н.Колмогорова -
одного из математиков, больше других сделавшего для точной формулировки
кибернетических идей, была предвосхищением того, что позднее осуществил
Винер и следовавшие по этому пути ученые.
Как было понято психологами и культурологами в последних
десятилетиях ХХ в., наибольший интерес для исследования высших форм
психических функций, без которых невозможно становление культуры,
представляют работы Л.С. Выготского, в свое время преданные остракизму и на
протяжении 30 лет не упоминавшиеся и не получавшие развития. Из последних
трудов Выготского, выполненных перед самой его смертью (в 1934г.) и
опубликованных спустя несколько десятилетий, особенно обращает на себя
внимание монография о Декарте и Спинозе, противопоставлении аффекта и
интеллекта. Тем же философам и тем же проблемам физиологического
истолкования эмоций на современном (технически существенно продвинувшемся)
уровне посвящены недавние исследования нейропсихолога Дамасио,
подтверждающие значимость идей, практически очень близких к идеям
Выготского, для общего состояния современной науки. Критические замечания
(например, о патологическом сознании как ошибочно принимаемой модели для
описания нормы и о сходном перевернутом отношении к внутренним состояниям
животного, рассматриваемого как образец для изучения человека), высказанные
тогда Выготским в написанной 80 лет назад работе о кризисе психологии и
путях выхода из него, до сих пор сохраняют значение для поиска комбинации
двух дополнительных по отношению друг к другу подходов к психологии -
рассматривающем человека как «черный ящик» (в терминологии позднейшего
периода) или предлагающего взгляд на него изнутри: обе точки зрения
оказываются нужными.
Выготский вместе со своим сотрудником Лурия (разделявшим его
взгляды, за что был позднее отлучен от официальной психологии и укрылся в
исследования афазии и в нейро-науки) и Марром участвовали в организованном
Эйзенштейном кружке по исследованию иррациональных черт речи и их
использованию в искусстве, в частности, кинематографическом. Результаты
этих занятий выразились в том понимании архаического комплексного мышления,
которое Выготским предложено в посмертно изданной (в 1934г.) книге
«Мышление и речь» и в недавно опубликованном основном теоретическом труде
Эйзенштейна «Метод» (следы занятий членов кружка отражены и в нескольких
трудах Лурия, в частности, в книге о памяти Шерешевского и в рукописи
монографии Лурия о семантической афазии, архив А.Р. Лурия). Cходство
подходов этих ученых можно видеть в данном ими истолковании сделанного
американским этнологом Кашингом открытия. Кашинг, с юности перенявший
выработанную американскими индейцами технику использования рук при
изготовлении различных предметов, позднее открыл существование у них ручных
понятий. Значимость этого открытия для понимания мышления у «первобытных»
племен подчеркивали в своих этюдах по истории поведения Выготский и Лурия.
Эйзенштейн, с трудом раздобыв статью Кашинга в библиотеке, повторил его
эксперимент, которому придавал большое значение.
Главная эстетическая идея «основной проблемы» искусства по
Эйзенштейну заключается в том, что форма произведения должна
воздействовать на архаичные механизмы психики, тогда как содержание
произведения ориентировано на современное логическое мышление. Например, в
неосуществленном замысле фильма «Капитал», съемке которого воспротивился
Сталин, логическое содержание труда Маркса должно было быть передано
средствами стилистики Джойса. Весь кружок занимался внутренней речью и
потоком сознания у Джойса. Лурия писал об этом в рукописи о семантической
афазии, Эйзенштейн посвятил стилю «Улисса» специальное эссе.
Как признается Эйзенштейн в недавно напечатанном введении к его
основной (посмертно изданной в новое время) книге на эту тему, для него
главная проблема искусства была мучительной. После возвращения из Мексики
(где работа над мексиканским фильмом была прервана телеграммой Сталина,
вынуждавшей Эйзенштейна срочно вернуться в СССР) Эйзенштейна мучила
необходимость заниматься искусством, форма которого предполагает обращения
к архаическим примитивным сторонам психики. Для него на первый план
выдвигались регрессивные стороны искусства. Он всерьез обдумывал
возможности отказа от него. От этого решения, к принятию которого
Эйзенштейн был близок, его отговаривал Выготский, с которым они дружили.
Идея отрицательного начала, заложенного в искусстве, в близкое к этому
время высказывалась несколькими крупными писателями и художниками, в
частности, Кафкой в письме Броду, текстуально совпадающем местами с
высказываниями Эйзенштейна на эту тему. Для нескольких из этих художников и
писателей в осознаваемой ими исходной темной силе, порождающей современное
искусство, лежит причина его близости к дьявольскому началу, что выражено в
договоре с дьяволом героя романа Томаса Манна «Доктор Фаустус» и в сюжете
«Мастера и Маргариты», в частности, в роли Воланда по отношению к Мастеру,
см. о фаустовской теме в искусстве ХХ-го в. выше, 1.2. Эйзенштейн не только
хорошо понимал эту «главную проблему» (обостренную в то время и попыткой
полицейских режимов использовать в своих целях гипнотическую силу
искусства, Эйзенштейн сам в антифашистской статье цитировал обращенный к
немецким кинодеятелям призыв Геббельса создать «национал-социалистический
Броненосец Потемкин»)), но и описывал в своей книге на эту тему те формы, в
которых проявляется эта зависимость искусства от порождающих его темных
сил. В этом смысле Эйзенштейн, на чьей биографии сказалось неотступное
внимание к нему Сталина, представляется не только одной из наиболее
характерных фигур из титанов культуры его времени, но и особенно важным
героем для рассмотрения занимающей нас проблемы. Суть авангардного
искусства, отказывающегося от традиционной мудрости и себя ей
противопоставляющего (в этом отношении показательны кощунственные и
богоборческие озорные рисунки Эйзенштейна) оказывается сугубо
отрицательной с точки зрения разума. Хотя Эйзенштейн предполагает возможный
выход из кризиса в соединении регрессивной по истокам формы с прогрессивным
(логическим и современным) содержанием, на самом деле ни в его искусстве,
ни в теоретических книгах последнего периода он не находит практического
решения. Регрессивные стороны личности Ивана Грозного, показанные в
запрещенной 2-ой и только начатой 3-ей серии фильма (в сохранившихся ее
кадрах изображено, как пытают арестованного иностранца), соответствуют
гротескной манере этих сцен (приходит на ум сравнение с Шостаковичем, см.
ниже), но каково направление подобного искусства, самому Эйзенштейну было
трудно определить в том разговоре со Сталиным, который мы знаем по записи
Черкасова. Рассмотрение трагизма в личности Эйзенштейна может многое
прояснить в разбираемых соотношениях между мудростью, наукой и искусством.
3.13. Теоретическая биология и использование ее понятий.
Теоретическая биология, расцвет которой в России приходится на
1920-гг. и начало 1930-х годов, сыграла существенную роль и в развитии тех
гуманитарных наук, где соответствующие понятия стали использоваться в
переносном (метафорическом) или расширительном смысле. В начале своей
творческой работы арсеналом общебиологических понятий пользовалась
О.М.Фрейденберг. Из общебиологических исследований эволюционного характера
большое значение имели труды А.Н. Северцова. Введенное им понятие
ароморфоза (осложнение, дифференцировка и повышение: Северцов 1934, с.60,
70) было позднее (в частности Б.И.Ярхо, см. Акимова 2005. с. замечательным
этнологом Ю.В.Кнорозовым) использовано и по отношению к подобным явлениям в
искусстве и в жизни обществ.
Общенаучную значимость приобрела идея номогенеза, обоснованная
в книге Л.С.Берга. Помимо непосредственного ее использования при
предложенном Бергом пересмотре эволюционной теории, идея телеологии была
воспринята европейским структурализмом. Пражский Лингвистический Кружок в
фонологических работах основывался на идее внутрисистемной цели, близкой к
номогенезу Берга.
Работы Кольцова и других ученых, занимавшихся генетикой и
евгеникой, обозреваются в особой статье в настоящем томе, поэтому я на них
не останавливаюсь.
Воздействие современной ему теоретической биологии (в
частности, работ Гурвича, и теперь привлекающих внимание исследователей),
можно видеть в стихах («Ламарк») и эссе о биологах Мандельштама
(в этом смысле сопоставимых с написанными в те же годы произведениями
Кёно). Из исследований генетического круга, важных для истории культуры в
целом, особенно значимы труды Н.И.Вавилова, установившего основные центры
одомашнивания растений. Эта теория, детали которой менялись и уточнялись в
ходе работы (последний вариант был написан Вавиловым в тюрьме во время
следствия, но сожжен следователем согласно документу, подшитому к его
делу), основывалась на изучении основных центров древнего растениеводства и
послужила основой всех последующих работ по географии культурных
достижений. Вавилов сам способствовал открытию некоторых областей,
представляющих особый интерес с этой точки зрения : одним из первых он
посетил Нуристан (тогда еще называвшийся Кафиристаном), собирая материалы о
малоизученном «земледельческом Афганистане». Из его писем следует, что в
каждой из посещаемых неутомимым путешественником стран он старался оценить
ее вклад в процесс одомашнивания растений. Он хорошо понимал роль
соединения данных разных наук: Анри Одрикур, приехавший для занятий
геоботаническим аспектом истории домашних растений у Вавилова, узнал от
того (еще в начале 1930-х годов), что основное, чем надо заниматься -
названия домашних растений в разных языках, прежде всего восточных (после
этого Одрикур стал лингвистом; устное сообщение последнего).

Для понимания живого вещества в целом, в частности,
характеризующей его симметрии, первостепенное значение имели работы
Вернадского (Вернадский 1978).
3.14. История минералов. Из многочисленных исследований
энциклопедически мыслившего Вернадского, посвященных геологии и геохимии в
их соотношении с другими науками (в частности, гуманитарными)б стоит
специально отметить его труды по минералогии. Каждый металл был им
обследован и сточки зрения использования его в культурных традициях тех
стран, где он встречается.
Близкими к этому были те интересы великого русского
энциклопедиста священника П.Флоренским, которым он подводит итог в одном
из его писем из лагеря: «Когда-то я занимался древнерусскими названиями
драгоценных камней. Многие из названий обычно или остаются непонятыми, или
объясняются в словарях древнерусского и славянского языков совершенно
ложно. Мне удалось установить точное значение терминов, опираясь на
древние описи вещей, которые сохранились в натуре, устанавливая
непосредственно природу минерала. Многие древнерусские названия оказались
восточными: армянскими, персидскими, индусскими и т.д., кое-что вошло через
Грецию из Ассирии. Это очень интересная тема - проследить миграцию
минералогической терминологии»[8]
3.15. Лузин и Лузитания (ср. Бурбаки), теория множеств. Ранний
Колмогоров. «Третье дано» вместо "Tertium non datur". Конструктивизм.
Теорема Котельникова
Теоретико-множественная математика (представлявшая аналог работ
группы Бурбаки во Франции) развивалась благодаря Н.Н.Лузину и его ученикам,
входившим в группу «Лузитания»[9]. Лузин проявлял интерес и к применению
общематематических идей к другим наукам, в частности, к лингвистике (о
таких общих для математики и лингвистики понятиях, как функция, Лузин
беседовал с Петерсоном, устное сообщение последнего).
К числу общематематических открытий большого масштаба
относится работа молодого А.Н.Колмогорова об основаниях теории вероятности,
которую он представил как частный случай теории меры.
К числу совсем новых областей знания, существенных для
философии науки в целом, принадлежит интуиционизм, который в работах
Брауэра в конце 1910-х годов пришел к выводу об отрицании трансфинитных
доказательств, оперирующих такими числами, для которых нет правил
построения, и мы не можем их реально строить (иначе говоря, отвергалась
абстракция потенциально осуществимой бесконечности; этот подход, в принципе
сходный с идеями операционализма в физике, бихевиоризма в психологии, был
развит в логическом позитивизме и позднейшей кибернетике и может быть
признан одним из главных научных результатов 20-го в.). Для Брауэра и
законы, связанные с трансфинитными доказательствами, должны быть
отвергнуты. К ранним работам Колмогорова по проблемам, связанным с идеями
интуиционизма, принадлежит его статья, обсуждающая отрицание принципа
исключенного третьего (Колмогоров 1925). В предисловии к многократно
переиздававшейся антологии классических работ по математической логике и
во введении к английскому переводу cтатьи, помещенной в ней, составитель
книги Хейенорт и видный компьютерный логик Хао Ван отмечали, что в этом
раннем сочинении, представляющем собой первое систематическое исследование
по интуиционистской логике, Колмогоров опередил формализацию
интуиционистской логики, позднее предложенную Хейтингом, и наметил способы
изложения классической математики на языке интуиционистской. Поэтому
работа существенна для выяснения соотношения интуиционизма и других
подходов к основаниям математики[10], а также, добавлю от себя, и к логике
аристотелевской, на которую ссылается Колмогоров.
Понятие трансфинитного множества, введенное в конце 19-го в.
основателем современной теоретико-множественной математики Кантором и
вызвавшее критику Брауэра (что и дало стимул для статьи Колмогорова), было
известно чинарям, С подобными тонкостями современной математической
философии Липавский и Друскин были знакомы. В прозе и стихах Введенского
и Хармса сказывается воздействие их взглядов. Хармс в «Лапе» применяет
противопоставление «финитного» (т.е. конечного в математическом смысле) и
«цисфинитного». Последнее представляет собой придуманный самим Хармсом
термин, построенный по образцу таких математических терминов, как
«трансфинитный» в смысле Кантора[11]. Он относится к «сиюминутной
конечности»,
определившей отношение Хармса к времени[12], ср. выражение этого
в стихотворении Хармса «Третья цисфинитная логика бесконечного небытия» :
«...Вот час всегда только был, а теперь только полчаса.
Нет полчаса всегда только было, а теперь только четверть часа.
Нет четверть часа всегда только было, а теперь только восьмушка
часа.
Нет все части часа всегда только были, а теперь их нет...»[13].

Развитие отчасти сходного с интуиционизмом круга идей
позднее приводит к созданию конструктивизма (в трудах А.А.Маркова, позднее
сыгравших важную роль в разработке теории алгорифмов). Священник
П.Флоренский в последней статье, напечатанной перед самым его арестом в
журнале «Сорена» («Социалистическая реконструкция хозяйства и наука»),
редактировавшемся Бухариным, был близок к формулировке создания компьютера
(за десять лет до Тьюринга), но этим новаторским идеям (как и ранним
схемам машинного перевода, предложенным тогда же) не суждено было
осуществиться (отставание практического внедрения от высказывания идей
было всегда характерно для России и делает неприменимой к ней описанный
выше циклический механизм развития по Кондратьеву).
Позднейшие достижения прояснили значимость ряда сделанных еще в
начале 1930-х гг. открытий: стало ясным значение теоремы Котельникова,
тогда воспринятой как чисто техническая и относящаяся только к оценке
каналов передачи сообщений; лишь позднее после создания (тем же
Колмогоровым и Шенноном) теории информации она была переосмыслена как часть
этой последней.
2. 16. Фридман и картина вселенной. Физик Мандельштам и философия
физики.
Через несколько лет после создания Эйнштейном общей теории
относительности Фридман приходит к формулировке таких следствий из нее,
которые имели первостепенное значение для астрофизики и меняли
пространственную картину Вселенной. Пришедшее на грани 1920-х и 1930-х
годов новое поколение физиков отличалось широтой кругозора и выдвинуло
оригинальные идеи (например, 5-оптика - оптика 5 измерений - Румера,
вызвавшая интерес у того же Эйнштейна, хотя план совместной работы не мог
быть осуществлен из-за ареста Румера, отсидевшего затем значительный срок в
тюрьме и лагере). Но оно чуждалось собственно философских выводов из новых
открытий. В тех же случаях, когда крупные физики об этом писали (как
Мандельштам в обширном тексте, при его жизни оставшемся неизданным по
политическим причинам), это делалось для опровержения антинаучных взглядов,
распространявшихся официальной псевдонаукой. Замедление философских
обобщений, основанных на данных естественных наук, было одним из первых
негативных проявлений социальной цензуры, усиливающейся в начале 1930-х
годов.
Некоторые идеи, высказанные физиками в специальных работах,
были потом перенесены на другие области исследования, в частности, на
замышляемую социальную физику, в которой, например, возникновение городов
из социальных потоков описывается уравнениями гидродинамики в изложении
Ландау. Но эти опыты делались без участия физиков, ответственных за
соответствующие теории.

3. ИСКУССТВО

.
3.1. Авангардное в искусстве Начала века. Врубель и кубизм.
Созвучие Скрябина и атональноя музыка. Белый в «Мастерстве Гоголя» о
перекличках с авангардом. Метрические новшества Белого и Блока и их
развитие.
Свободный стих. Стих и проза. Графическое представление. Ритм
века.
Хотя в истории европейской мысли начало века обозначается прежде
всего как эпоха символизма (см. вводные замечания к настоящей статье,
разделы 1, 2-4), тем не менее внутри символистского искусства складываются
черты нового стиля. Один из талантливых представителей русского
постсимволистского авангарда Наум Габо в лекциях по искусству, читанных и
напечатанных в Америке, где он жил в эмиграции, отмечал новизну мазка в
живописи Врубеля (ср. выше, 2.8). Согласно Габо, взятый сам по себе этот
мазок уже содержит в себе кубистический принцип. Разница лишь в том, что у
Врубеля - в отличие от Пикассо и Брака - этот метод не распространен на
макроструктуру всей картины, он остается на уровне микроструктуры. Сидящий
Демон Врубеля написан как коллаж маленьких живописных кубиков. Но сам
художник еще не расставался с видением картины как единого нераздробленного
целого, тогда как типологически с ней сходные позднейшие кубистические
портреты основаны на раздробленности как принципе (что нашло развитие в
России в работах художников группы «Бубновый валет»).
В шестизвучии позднего Скрябина находят (как и в работах
нескольких других русских композиторов этого времени) черты, роднящие его с
атональной музыкой Шёнберга (см. выше). К числу новых эстетических задач,
выдвинутых Скрябиным, принадлежало и последовательное проведение
объединения разных видов искусства (он мыслил это в значительно более
широком масштабе, чем в намеченном Вагнером плане Gesamtkunstwerk -
целостного или тотального произведения искусства). В качестве наглядного
примера можно привести «Предварительное действо» к последнему грандиозному
неосуществленному проекту Скрябина - его «Мистерии» (о замысле в целом ср.
выше), На основании поздних вещей Скрябина и его набросков, хранящихся в
Музее Глинки, «Предварительное действо» в музыкальной своей части было
реконструировано композитором Немтиным. Предполагавшийся его стихотворный
текст, самим Скрябиным законченный и прочитанный друзьям- символистам, был
в 1919г. напечатан М.Гершензоном в «Русских Пропилеях». Сравнение
музыкального текста со стихотворным позволяет оценить степень их
разнородности и общее направление работы Скрябина над «Мистерией».
Поэтическая часть «Предварительного действа» находится еще в русле
символистской поэзии. Однако, как заметил Н.И.Харджиев, отдельные строки
напоминают футуристические стихи Хлебникова и отличаются сходной с ними
игрой созвучий и совпадающих основ слов. И здесь можно видеть вызревание
авангардной техники внутри символистского текста. Заметим, что исполнение
«Мистерии», намеченное на 1917-й год, мыслилось как событие планетарного
масштаба: потрясенное произведением Скрябина человечество выходит прочь из
истории. История прекращается. Исполняются пророчества Хлебникова:
И когда Земной Шар, выгорев,
Станет строже и спросит: «Кто же я?»,
Мы создадим Слово Полку Игореви
Или что-нибудь на него похожее.
Наиболее авангардным автором среди писателей- символистов был
Андрей Белый: в его стихах осуществлен ритмический эксперимент, явившийся

следствием выводов из проведенного им статистического
исследования истории русского четырехстопного ямба (Андрей Белый 1910: см.
выше, 3.4). В традиционном стихе этот эксперимент был подхвачен Блоком (в
особенности в его цикле «Ямбы», в поэме «Возмездие» и других стихах кануна
первой Мировой войны). В других метрических формах (в трехсложных размерах,
дольнике, тактовике) введенные Белым в соответствии с наблюденными им
особенностями русского языка новшества (в частности, пропуск метрических
ударений на двух сильных слогах подряд) был поддержан и развит поэтами
следующих поколений (Игорем Северяниным, Борисом Пастернаком, Мариной
Цветаевой). Открытый Андреем Белым способ преображения традиционных
метрических и ритмических форм создал возможность разнообразить стих,
оставаясь в пределах традиции (и, как позднее показал Колмогоров,
существенно увеличивая количество информации или - в теоретико-
информационном смысле- «энтропии», приходящейся на метр и ритм). С этим
можно связать относительно медленное внедрение форм свободного стиха (что
составляет главное метрическое отличие русского стиха ХХ-го в. от западно-
и центрально-европейского). Опыты Кузмина, Блока, Хлебникова при всей
изощренности написанных этими и некоторыми другими поэтами верлибров не
оказали существенного влияния на эволюцию стиха в целом (перемены приходят
в самое новое время). Андрей Белый оказал значительное влияние на ритмику
русских художественных текстов и в других отношениях: он в своих романах
применил методы ритмической прозы, по формальным свойствам предельно
близкой к поэзии (первые опыты этого рода Андрей Белый предпринял еще в
самом начале ХХ-го в. в своих симфониях, где была значительна роль немецкой
прозы Ницше в качестве образца). Позднейшее большое влияние Белого на
советскую прозу (Пильняка и других популярных авторов) первого десятилетия
после революции привело к широкому использованию ритмической прозы или
приближений к ней в жанре ритмических отступлений. Андрей Белый сам изучил
некоторые черты собственной прозы, сближавшей его с Гоголем. Этому
посвящена особая главка в последней книге Белого «Мастерство Гоголя» (вышла
посмертно в 1934г., Андрей Белый 1934)
Белому также принадлежит первый опыт создания графической
системы, призванной дать приблизительно такие же контуры чтения стиха,
которые нотная запись делает возможным для музыки (с этой точки зрения
Андрей Белый интересовался начатым Эйхенбаумом исследованием мелодики
стиха). Первые опыты Белого были подхвачены и развиты Цветаевой в ее
публикациях начала 1920-х гг. Этот эксперимент во время работы Маяковского
над поэмой «Про это» привел к полному преображению вида строки и к
канонизации лесенки, распространившейся у многих поэтов, в том числе и
таких, которые потом ей не пользовались («Девятьсот пятый год» Пастернака
). Многие стиховеды (Тарановский, Колмогоров) придавали большое значение
словам Маяковского о стихотворном ритме как общем гуле, который поэт слышит
и который может отозваться в разных его произведениях. Исследования
стиховедов прояснили понятие такого общего ритма применительно к отдельным
поэтам, например, Цветаевой. Мало изученным вопросом остается проблема
такого же ритма (или метра?) по отношению к целой эпохе (Блок в таком духе
писал о ямбе по отношению к своему времени). Многообразие метров у такого
поэта, как Мандельштам, исключает соотнесение ритма этого поэта или его
времени с конкретным метром. Насколько ритм (понимаемый и как система
закономерных отклонений от метра) выражает в одном поэте или в нескольких
поэтах целую эпоху (скажем, какова роль разного рода дольников в Серебряном
Веке и сразу после него) остается еще предметом для исследования.
3. 2. Метафорическое искусство (футуристы, имажинисты, Олеша и
«юго-западная школа» в прозе) и метонимия (деталь: Якобсон о Пастернаке).
Монтаж как метод и глубинная композиция (план-эпизод). Два
киноязыка в «Великом утешителе».
Уже в эссе поэтов постсимволистских школ (например, в «Черном
бокале» и «Нескольких положениях» Пастернака) был поставлен вопрос о
метафорической и метонимической образности нового искусства. Применительно
к кино, а потом и к художественной литературе (по отношению к прозе
Пастернака) ту же проблему решал структуралистскими и семиотическими
методами Роман Якобсон, чья точка зрения повлияла на многие последующие
исследования (особенно в киноведении).
Роль метафоры была очевидна в таких направлениях поэзии, как
футуризм и имажинизм, и у писателей, нацеленных на цепь сравнений и им
подобных образов, как Олеша в «Зависти» и ранних рассказах. То, что
Шкловский назвал «юго-западной школой» в нашей литературе, в большой
степени строилось на этом потоке метафор. Мандельштам был близок к
использованию сходного письма в «Египетской марке», но одновременно он
применял прием фрагментарной композиции, восходящей к бессюжетной прозе
Розанова. Значительный интерес мог бы представить сопоставительный анализ
стилистических основ метафорического стиля в русской поэзии и сходных
течений в западноевропейской поэзии (английский «имаджизм»: Эзра Паунд), а
также метафор во французской прозе (Жионо).
В работе о реализме Роман Якобсон высказал предположение, по
которому классический реализм в прозе XIX в. представляет собой стиль
преимущественно метонимический (в широком понимании, включающем и
синекдоху в строгом смысле риторической фигуры) с упором на детали, которые
для развития действия представляются второстепенными (якобсоновский пример:
подробно описываемая Львом Толстым в сцене самоубийства Анны ее сумочка, к
самоубийству отношения не имеющая). Похожим образом в статье о Диккенсе и
Гриффите Эйзенштейн характеризует реалистический стиль Диккенса,
напоминающий кинематографическую поэтику крупного плана.
В разных литературах двадцатого века, как и в кино, четко
обозначается противопоставление стиля, заостренного на повествовании и его
пространственно- временных рамках (глубинная композиция и план-эпизод в
кино), и монтажных метафор (от Гриффита до Чаплина в американском кино и в
раннем советском кинематографе, в ранний период в фильмах Кулешова и
Эйзенштейна испытавшего сильное влияние американского короткого монтажа).
Противопоставление двух этих стилей (теоретически рассмотренное
Эйзенштейном задолго до Базена) могло осуществляться внутри одного фильма.
Картина Кулешова «Великий утешитель», которой заканчивается (в середине
1930-х годов) продуктивный период деятельности режиссера, совмещает два
полярных стиля. Один, представляющий собой пародию на голливудское раннее
монтажное кино, а тем самым и на стиль ранних вещей самого Кулешова,
представляет собой изложение рассказа О'Генри, другой стиль, предполагающий
показ пространства в реалистическом духе, использован для изложения той
истории, которую намеренно исказил в рассказе О'Генри. Появляющееся в конце
фильма за тюремной решеткой (рассказ написан в тюрьме на материале истории,
случившейся во время пребывания там О'Генри) лицо О'Генри, говорящего, что
он никогда не сможет сказать правды, можно истолковать и как авторское
признание Кулешова.
3. 3. Белый и авангардная проза 20-го века. Бессюжетная проза и
конец романа. Горький о Толстом. Мемуарная книга рубежа 20-х и 30-х годов.
«Шум времени» - «Египетская марка» - «Четвертая проза».
Набоков и европейская проза. Традиция: Бунин. Миниатюры. Эпос.
«Тихий Дон». История как повествование: книга Тарле о новейшей истории
Европы «в эпоху империализма». Черный юмор. Зощенко. Обэриуты.
Литература факта и документальное кино. «Киноглаз». Роль
наблюдателя: «Конармия». Фантастический реализм. Булгаков, Платонов,
Вс.Иванов. «Мы» Замятина и европейский антиутопический роман. Добычин.
В некрологе Андрею Белому, подписанном Пастернаком и Пильняком,
говорилось о связи его творчества с такими писателями европейского
авангарда, как Джойс. По существу аналогичное сопоставление предложил
Набоков, в одном из поздних интервью назвавший четыре главных романа ХХ-го
в.: «Петербург» Белого, «Процесс»Кафки, «Улисс» Джойса и «В поисках
утраченного времени» Пруста. Два последних произведения сознательным
устранением традиционных религиозно-философских проблем противопоставлены
двум первым, входящим в число философских романов (св. выше, 3.1).
Продолжая сравнение Белого с Джойсом и другими авторами европейского
авангарда, можно было бы заметить, что сюжет «Петербурга» в большой степени
сформирован метафизическим различием столицы Империи и всей основной
России, наложенным на cхему Эдипова комплекса, во всех романах Белого
выявленную Ходасевичем в замечательной статье о нем. В начале 1920-х гг.
остро стоит вопрос о сюжете в прозе. В дискуссиях вокруг первых
произведений Серапионовых братьев участвуют Мандельштам и Шкловский. Речь
идет об отсутствии сюжета у многих из этой группы писателей. Лунц настаивал
на обращении к западным авторам с острым сюжетом (как у Стивенсона). Вс.
Иванов, поддавшийся на агитацию в пользу сюжетной прозы Шкловского, пишет
вместе с ним пародийный гротескный роман «Иприт» о будущей химической
войне (роман только сейчас после полувекового перерыва переиздан). В романе
гротескно обыгрываются персонажи серьезных произведений Вс.Иванова
(например, китаец Син Бин-У из «Бронепоезда»), выступающие в фарсовой
пародийной роли. Шкловский рассматривает возможности бессюжетной прозы на
примере Розанова. По Шкловскому в «Опавших листьях» и «Уединенном»
Розанова при отсутствии сюжета есть набор мотивов, проходящих через весь
текст и его склеивающих (отсутствием этой системы мотивов по Шкловскому
отличается проза Пильняка, поэтому становящаяся бесформенной). В качестве
примера удачной бессюжетной прозы писавшие в начале 1920-х годов о Горьком
рассматривали его воспоминания о Льве Толстом и другие вещи, написанные в
это время. Мандельштам предлагает социологическое объяснение господству
бессюжетной прозы: персонажи потеряли независимость, которая была у
предприимчивых героев Бальзака и Стендаля. Общество и история играют ими
как бильярдными шарами. Наступает «Конец романа». От противного мысль
доказывается примерами писателей, описывающих свою жизнь, полную действия:
«Революция и фронт» Шкловского написаны в становящемся популярным жанре
мемуаров, а его же « Zoo» выдержано в жанре лирических воспоминаний о
берлинской эмиграции, в которую Шкловский так и не вступил (к концу книге
приложено письмо к властям с просьбой разрешить ему обратный въезд в
Россию).
Мысли Мандельштама о романе и его конце, позднее повторенные
бельгийским литературоведом Гольдманом и другими западными учеными, подвели
Мандельштама к его собственной версии бессюжетной прозы. Он испытал
воздействие приема Шкловского, случайным образом соединявшего заранее
заготовленные отрывки. Принцип такой прозаической алеаторики сформулирован
Мандельштамом в «Египетской марке», где сочетающиеся по этому принципу
фрагменты соединены с рассказом о попытке остановить самосуд толпы, топящей
ею схваченного человека в Фонтанке. В более общей форме отрицание
предшествующей и современной официальной литературы и их норм содержится в
«Четвертой прозе» Мандельштама. В его «Шуме времени» использована техника
импрессионистических воспоминаний. Этот жанр становится господствующим на
границе свободной прозы и ангажированной в советском духе литературы. Грань
между вымыслом и реальностью стирается в романах с ключом («Белая гвардия»
Булгакова, «Скандалист, или вечера на Васильевском острове» Каверина,
«Козлиная песнь» Вагинова). «Сумасшедший корабль» Ольги Форш представляет
собой сочетание таких воспоминаний (где персонажам даны условные имена) с
краткими очерками литературной истории и характеристиками главных ее героев
(Андрей Белый, Блок, Горький). Мемуары делятся на содержащие факты в
преобразованном виде и романы, частично основанные на воспоминаниях: в
обоих этих жанрах работал Андрей Белый, писавший воспоминания и для
советской печати, и в стол - для будущего (книга о Штейнере. «История
самосознающей души»). Другой вид философских воспоминаний представлен в
«Охранной грамоте» Пастернака.
Попытка использовать достижения немецкого экспрессионизма (в
отличие от других течений оказавшегося в России чужеродным и в живописи) в
«Городах и годах» Федина была использована для изложения сравнительно
примитивной сюжетной схемы. В дальнейших романах Федина и Леонова
эпигонски продолжена традиция романа XIX-го в., все более
приспосабливаемая к советской тематике. Традиция эпического повествования
о прожитой жизни и о прошлом сохранялась в произведениях, созданных за
пределами центральной России («Белая гвардия» Булгакова, «Тихий Дон»
неизвестного автора или авторов; провинциальный мир описан в «Городе N»
Добычина) и писателями, долго жившими вне России («Клим Самгин» Горького,
последняя часть которого, отчетливо излагающая внутреннее противостояние
Самгина и Ленина, окончена после его возвращения в СССР из Италии) и в
эмиграции («Жизнь Арсентьева» Бунина). В больших эпических романах
существенной оказывается фиксация исторических событий и их деталей. В этом
отношении большие эпические словесные полотна близки к историческим
текстам. Выделяется относительной независимостью от текущих проблем жанр
исторического романа. Тынянов пробует в нем изложить свои
литературоведческие концепции. Романы Форш прямо продолжают
символистическую линию («Современники»- об Алекандре Иванове и Гоголе в
Италии). Алексей Толстой и в этом жанре («Петр Первый»), как и в других,
подпадает под влияние официальной журналистики. Из посвященных современной
истории общих сочинений наибольшую литературную ценность представляет книга
Тарле об истории Европы в эпоху империализма (был закончен и опубликован
только первый том; работа была прервана после ареста, тюремного заключения
и ссылки ученого; после того, как ввиду вмешательства Эррио Тарле
освободили, к этой работе он не вернулся и писал биографии исторических
деятелей- Талейрана, Наполеона - в жанре романизованного жизнеописания).
На грани исторического свидетельства и литературы как
искусства слова находилась ставшая популярной после Первой Мировой и
Гражданской войн документальная проза. В ней существен был жанр короткого
рассказа, как в «Конармии» Бабеля и его одесских рассказах («Мои
голубятни»), в отдельных рассказах Вс.Иванова («Как создаются курганы»,
«Камыши»), первоначально шедшего по пути, сходному с бабелевским.
«Киноправда», принципы которой были выработаны и сформулированы Дзигой
Вертовым, показала роль наблюдателя (точки зрения: аспект современного
искусства, роднящий его с современной наукой). Роль жизненного материала
объединяет документальную прозу (литературу факта) и документальное кино.
В документалистике были столь высокие достижения, как «Испанский
дневник» Михаила Кольцова. В нем гражданская война в Испании была показана
глазами одного из главных участников- Кольцов сыграл определенную роль в
ходе отражения атаки франкистов на Мадрид. Наличием хроникальных кусков,
журналистской стилистикой и портретами реальных людей с книгой Кольцова
сближается роман другого участника военных действий- Андре Мальро
«Надежда» ("L'espoir"- русский перевод вышел в СССР сразу же после
публикации во Франции). Хотя книга Оруэлла "Farewell to Catalonia"-
«Прощание с Каталонией» тоже принадлежит к жанру документальных, в ней
собственно политическая часть заняла место, преобладающее по сравнению с
военным содержанием, основным для Кольцова и Мальро, как и для романа
Хемингуэя «По ком звонит колокол» (политический аспект книги Оруэлла
повлиял на пространное эссе Н.Хомского об испанской войне и соотношении
анархистов и других боровшихся сил). Камю, сравнивая книги Мальро и
Хемингуэя, отдавал предпочтение первой, находя, что в романе Хемингуэя
исторически оправданное повествование смешано с поэтикой голливудского
фильма. Реальностью изображаемого опыта книга Кольцова соперничает с
текстом Мальро.
В двадцатые годы получил развитие жанр фельетона, в котором
работал крупные молодые авторы, сгруппировавшиеся вокруг «Гудка».
Миниатюризация рассказа достигла максимальных пределов в некоторых из
последних рассказов Бунина, написанных в эмиграции.
Предельная краткость и насыщенное выражение напряженного
черного юмора, граничившего с изображением или предвидением быта
сталинского времени, характеризуют прозу обериутов, в особенности Хармса.
Обериуты в драматургии развивали линию театра абсурда, намеченного еще до
Первой Мировой Войны Хлебниковым. У Хлебникова в монодраме «Госпожа Ленин»,
относящейся к этому раннему периоду, можно видеть продолжение метода,
намеченного в монодрамах Евреинова. Следование обериутов за Хлебниковым
отличает их от постсимволистов, продолжавших линию Блока. В прозе в
качестве непосредственного предшественника обериутов может рассматриваться
Зощенко в его коротких рассказах. Значимость языка его персонажей была
показана Виноградовым в исследовании, вышедшем в серии, посвященной
мастерам литературы конца 1920-х годов.
Наивысшее достижение прозы советского периода, в котором
достигнуто обновление романной формы благодаря введению необычайных
элементов, представляет фантастический реализм. Это направление, начатое
Гоголем и оформленное в особую концепцию Достоевским (см. выше, 1.2)
предполагает соединение фантастичности замысла с повседневной
правдоподобностью деталей обстановки. Вершиной в этом роде явились
прозаические вещи Булгакова («Мастер и Маргарита», напечатанный спустя
несколько десятилетий после смерти автора - в России первоначально с
купюрами) и Платонова (особенно «Котлован»), но также отчасти и посмертно
изданные романы Вс.Иванова («Кремль» и «У») и сочинения Крижановского, до
недавнего времени остававшихся неизвестными (см. о них специальную работу
В.Н.Топорова). Начало этих опытов фантастического повествования связано с
влиянием Уэллса, особенно на Замятина (который, имея специальную инженерную
подготовку кораблестроителя, и в статьях писал об Уэллсе и современной
науке) и Булгакова. Роман Замятина «Мы» занимает особое место в истории
европейской антиутопии, нацеленной на полемику с идеей тоталитарного
(авторитарного) полицейского государства. Конкретные совпадения показывают,
что под влиянием замятинского романа был Кёстлер, когда он писал свой роман
«Тьма в полдень- Darkness at Noon» (или «Ноль градусов- DegrХ zИro», в
самиздате советского времени рукопись перевода романа распространялась под
заглавием «Рубашов»). В свою очередь влияние этих текстов заметно в
антиутопии Олдоса Хаксли «Славный новый мир - Brave New World». Помимо
интереса интертекстуальных совпадений, показывающих общее происхождение
всей этой группы романов, представляет значительный интерес возможность
увидеть на этом материале, как постепенно формировался отрицательный взгляд
писателей Европы на полицейское государство будущего. В той же связи
представляют ценность и отдельные типологические параллели: написанный во
время войны рассказ Вс.Иванова «Сизиф» (из цикла фантастических рассказов,
в основном напечатанных посмертно) по времени написания и основной мысли
совпадает с произведением на ту же тему Камю: Сизиф, если ему предоставить
свободу, вернется к своему бессмысленному труду.
Особенно примечательно то, как Замятину в романе «Мы» удалось
предвидеть существенные черты в истории советских космических полетов.
Ключевая фигура этой страницы русской космической Одиссеи - С.Королев, как
и герой замятинского романа, был враждебен советской власти. В романе драма
их противостояния разыгрывается на позднем этапе. В реальной биографии
Королева его арест относится к началу его деятельности конструктора ракет
(а не к завершению работ, как в антиутопии Замятина). Но ко времени ареста
Королев уже руководил соответствующим подразделением ракетного института и
успел напечатать книгу с изложением своей инженерной концепции.
Аналогичные далеко идущие предвидения встречаются и в других
текстах русского фантастического реализма. Булгаков, имевший медицинское
образование и прошедший отраженную в его прозе врачебную практику, очень
вдумчиво подошел к описанию функций мозга Шарикова в «Собачьем сердце». По
его мысли, пока этот мозг принадлежал собаке Шарику, в нем, как на
фонографе, записывалась нецензурная уличная брань. Собака не могла эту
запись озвучить. Но когда собачий мозг был вставлен в человека, из уст
соответствующего персонажа - Шарикова посыпалась усвоенная собакой ругань.
Этот мотив соответствует современным представлениям о роли правого
полушария человеческого мозга по отношению к ругательствам, которыми оно
управляет, и о возможной генетической связи этого полушария с мозгом высших
млекопитающих.
Такие произведения русского фантастического реализма, как
«Джан» Платонова своей близостью к философской притче напоминают многое у
Кафки, с которым обоснованно сопоставляют и «Приглашение на казнь»
Набокова.
3.4. Хлебников и заумь. Поплавский и сюрреализм. Ломка
живописных миров и другие виды искусства. "Бубновый валет", «Ослиный
хвост».
Шагал. Париж и русское искусство. Гончарова и Ларионов.
Филонов. Фальк. Художники вне течений. Фаворский
Хлебников заметил в своих стихах, что «странная ломка миров
живописных» была предтечей того, что было сделано в словесном искусстве
(см. выше; более пространная характеристика современных вкусов содержится
в его признании, что он сам любит Боттичелли, а принадлежит к школе
Пикассо, архив Хлебникова, РГАЛИ). Этот взаимный обмен открытиями между
писателями и живописцами особенно легко проследить на примере таких
художников, как Филонов: он в своем прозаическом «Пропевне» следовал
приемам Хлебникова, а в живописи осуществлял неслыханной смелости сочетание
использования каждого миллиметра холста с многофигурной композицией; в круг
этих авангардных течений сходного характера входит и музыка. Это видно из
его живописного полотна, посвященного ранней симфонии Шостаковича.
Непосредственное продолжение линии Хлебникова и Филонова вело к аналогу
французского дадаизма и сюрреализма. Заумь Зданевича повлияла на раннего
Поплавского, который соединял в прозе (особенно дневниковой) традицию
записей Розанова с воздействием французских проклятых поэтов.
Задолго до того, как Париж двадцатых и тридцатых годов стал
центром русской литературной и художественной эмиграции, в нем хотя и на
короткое время бывали многие молодые художники и поэты, приезжавшие из
России. Непосредственная связь с парижской жизнью искусства отчетливо
видна в картинах начинающих участников выставок «Бубнового валета « и
«Ослиного хвоста» (художники, подолгу жившие в Париже, как Фальк, позднее
выработали индивидуальный стиль, отличавший их от исходного кубистического
сезаннизма, в начале 1910-х годов бывшего групповой неличностной чертой).
Соединение достигнутой в Париже свободы выражения с темами традиционного
уклада черты оседлости создало раннюю живопись Шагала. Париж отличается
многообразием художественных форм, влиявшим на русскую живописную среду
(Гончарова и Ларионов как один из многих примеров). Дальнейшее развитие
изобразительного искусства в России ведет к усилению собственно
геометрических принципов (полотна Малевича, графика Эль Лисицкого). По-
своему (в связи с идеями Флоренского) эту тенденцию воспринял и Фаворский,
создавший свою школу в графике. Из проявлений возможной связи его
принципов со взглядами Флоренского стоит отметить сделанную Фаворским
обложку к книге Флоренского «О мнимостях в геометрии».
В графике, как и в других видах искусств, изобразительных,
как скульптура, и граничащих с изобразительными, как архитектура, заметны
тенденции, сходные с теми, которые в живописи намечают путь после усвоения
достижений кубизма. Следом за символистическими вещами Коненкова и
Голубкиной возникают собственно авангардные скульптуры (Архипенко) и
конструкции (Габо, Татлин), по-новому ставящие проблему жанров в этой
сфере искусств (многие из наиболее смелых новаторов оказываются в эмиграции
и этот эксперимент развивается за пределами России). Авангард в архитектуре
связан с новыми концепциями быта (дом Гинзбурга в Москве). Здесь русское
искусство отчетливо демонстрирует свой международный характер. Москва
оказывается одним из немногих городов мира, сразу же открывшихся навстречу
новым веяниям в зодчестве: дом Мельникова и здания, построенные по проектам
Корбюзье, остаются памятниками этого короткого времени увлечения
новшествами
Наиболее одаренные люди искусства, пройдя через период ранних
авангардных поисков, искали потом способ добиться соединения возможностей,
открытых благодаря этим новым течениям, с более общими религиозно-
философскими идеями, ими принимавшимися. В качестве едва ли не самого
замечательного примера из русских художников можно привести Чекрыгина,
который, быстро разочаровавшись в кубизме (роль которого он принимал и
позже, считая, однако, основную его установку ошибочной), позднее приходит
к необходимости соединить классические традиции портретной живописи и все,
достигнутое кубизмом, с проектом Воскрешения по Федорову (Чекрыгин 1977;
Пунин 2000, с.145-146). За короткую (25-летнюю) жизнь этот мастер с
задатками гения проделал путь, напоминающий в общих чертах таких писателей
авангарда, как Пастернак: столь же быстрое овладение техникой авангарда,
разрыв с ним, увлечение опытом старых мастеров и попытка выразить новый
вариант религиозной философии средствами искусства нового времени в рамках
старой традиции.
3.5. Синтез искусств. Вагнер и Скрябин. Эйзенштейн. Трагическое
по содержанию и ироническое по форме. «Катерина Измайлова» Шостаковича.
Пути театра. Михаил Чехов и внутренний жест. Художники театра.
«Габима». Дягилев и Стравинский (проблема фольклора в «Свадебке»). Русский
балет. Система записи и преподавания мизансцен и поз: Ваганова, Мейерхольд.
Задача достижения синтеза искусств, продолжавшая вагнеровские
замыслы в цветозвуковых построениях Скрябина («Прометей»), мыслилась в
нескольких планах. С одной стороны, начиная с работ Веселовского по
исторической поэтике, продолженных Фрейденберг (и в новейшее время
Мелетинским), идея синтеза искусств из настоящего времени опрокидывалась в
прошлое, в котором искали уже достигнутого синтеза. В этом плане особенно
интересна статья Флоренского о храмовом действе как синтезе искусств.
Статья посвящена достижению этого синтеза в традиционной церкви. Но в конце
ее содержится ссылка на «Предварительное действо» к «Мистерии» Скрябина
(вскоре после смерти которого статья написана), т.е. в ней идея
реконструкции старины соединяется с новейшими замыслами (из группы
«Маковец», идеологом которой был Флоренский, особую близость к замыслам
Скрябина обнаруживал и Чекрыгин). С другой стороны, следующий этап в
развитии идеи синтеза искусств связан с теоретическими сочинениями и
кинематографическими и театральными работами С.М.Эйзенштейна. Он искал
решения задачи «вертикального монтажа» (сочетания зрительного
кинематографического ряда с музыкальным) в совместных работах с Прокофьевым
- в фильмах «Александр Невский» (сцена перед Ледовым побоищем в этом фильме
детально разобрана в исследовании Эйзенштейна о вертикальном монтаже) и
«Иван Грозный». В относящейся ко времени сразу после рассматриваемой нами
эпохи второй серии Ивана Грозного (запрещенной Сталиным и показанной
только после его смерти) осуществлена идея цветомузыкального синтеза.
Подходы к ней содержатся уже в детальном разборе возможной постановки оперы
Шостаковича «Катерина Измайлова», входящем в состав лекций Эйзенштейна по
режиссуре, читанных в 1934г. (полный текст недавно напечатан). Сходство
музыки Шостаковича с творчеством Эйзенштейна представляется очень глубоким.
Переиначивая известную официальную формулировку и отнеся ее к самому себе,
Эйзенштейн говорил об искусстве, трагическом по форме и трагическом по
содержанию. Близость Шостаковича к подобному творчеству несомненна.
Эйзенштейн раскрывает близкое к этому понимание Шостаковича по отношению к
опере «Катерина Измайлова». В частности, перед убийством в опере Эйзенштейн
намечает тот переход от цветовой сцены к черно-белой, который выполнен в
фильме. Дальнейшее развитие синкретического использования цвета в опере
осуществлено Эйзенштейном в начале 1940г. в постановке «Валькирии» ВаУнера
в Большом Театре. В этом спектакле было (по свидетельству немногих зрителей
- состоялось всего 4 спектакля, после чего постановка была запрещена)
достигнуто слияние цветовой магии с музыкой Вагнера. Спектакль интересен и
в том отношении, что в духе тех диахронических интересов, которые
объединяли Эйзенштейна с такими учеными той эпохи, как Марр (входивший в
созданный Эйзенштейном кружок, см. выше, 3.12), Эйзенштейн пытается
реконструировать тот взгляд на мир, который был связан с синэстетическим
его восприятием. Статью о спектакле Эйзенштейн назвал « Воплощение мифа». В
центре сцены по его замыслу находилось священное мировое дерево -
Иггдрасиль «Эдды» (древнеисландских мифологических текстов, на данные
которых ориентировался Эйзенштейн, уклонявшийся от собственно немецкой
узкой интерпретации германской мифологии, которая сделала возможным
использование Вагнера нацистами). Все существа и предметы на сцене
распределялись по уровням мирового дерева. Здесь Эйзенштейн как
исследователь мифологии и автор предполагаемой ее театральной реконструкции
опережает свое время и приближается к тем семиотическим исследованиям
мирового дерева, как выполненные через четверть столетия Топоровым, для
которого мы все продолжаем жить в эпохе, характеризующейся этим главным
символом.
Продолжая начатые еще в молодости (в замечательном
исследовании о «Гамлете» Шекспира», отчасти навеянном символистической его
интерпретацией в постановке Крэга в Художественном Театре) занятия
психологией искусства, Выготский в более поздней работе о психологии
актера (продолжающей известный «парадокс» Дидро) предложил два аналогичных
подхода к ней: ориентированный на внешний жест (как в повлиявшей на него
концепции Вахтангова и в работах о «внутреннем жесте» Михаила Чехова, тогда
в основном опубликованных заграницей после его отъезда в эмиграцию) или же
на внутреннее состояние (система Станиславского). Хотя к первоначальной
системе Станиславского (коренящейся, по утверждению Эйзенштейна, в его
занятиях йогой) восходят искания всех его учеников, позднее от него
отошедших, тем не менее крупнейшие из них (Мейерхольд, Вахтангов, Михаил
Чехов) пошли по первому из двух этих путей, отойдя от поисков
психологических основ жеста.



Для исследования взаимодействия театра и драматургии может
быть занимательно соотнесение линии Вахтангова с поэтикой романтических
пьес Марины Цветаевой, написанных в пору ее контакта с вахтанговцами
(непосредственно перед эмиграцией), с одной стороны, опыт Художественного
Театра в продолжении психологического проникновения в душу героев
(спектакль «Дни Турбиных»), с другой. Из наибольших достижений гротескного
театра, построенного на системе внешнего актерского поведения, важнейшей
была постановка «Мандата» Эрдмана Мейерхольдом, как и его «Ревизор»,
авангардные черты которого, соотносящиеся со стилистикой Гоголя, были
рассмотрены Андреем Белым в специальной главке книги «Мастерство Гоголя».
Принципы мейерхольдовского театра (включая и роль биомеханики, см. выше,
3.12) оказали влияние на театральные работы Эйзенштейна. В них была
заострена связь авангардного театра с цирком. Позднее, в заключительной
своей книге об искусстве Эйзенштейн говорит о цирке как о такой основной
форме искусства, в которой очевидны биологические его истоки и невозможно
никакое идеологическое вмешательство (несмотря на многократные попытки,
предпринимавшиеся в советское время); последний вывод показывает всю
неразрешимость для Эйзенштейна проблематики Главной проблемы (выше, 3.12).
Ранний эйзенштейновский спектакль по Островскому «На всякого мудреца
довольно простоты» содержал значительное число цирковых трюков, Из этой
театрально-цирковой практики родилась идея монтажа аттракционов. Для
Эйзенштейна это была общая концепция искусства, заменившая существовавшие
до того эстетические теории. Произведение (в духе раннего формализма)
строилось как серия чисто формальных приемов, физиологически
воздействовавших на публику, что и вошло потом составной частью в теорию
главной проблемы, см. выше, 13.2). Спектакль «На всякого мудреца довольно
простоты» кончался фильмом «Дневник Глумова», построенным на основе такого
монтажа аттракционов циркового типа (часть ленты сохранилась). По этому
первому кинематографическому опыту Эйзенштейна можно видеть, в какой мере
его последующее монтажное кино (с преобладанием короткого монтажа как
основного приема) связано с исходными принципами мейерхольдовского театра
и цирка (последнее делает возможным прямое сопоставление с работами
Феллини, включая его телефильм «Клоуны»).
Увлекательной проблемой, косвенно связанной с тенденцией к
синтезу искусств, является участие крупнейших художников в театральных
представлениях. В этом, как и в объединении музыки (в частности,
Стравинского), театра и живописи в единое целое, велика была роль Дягилева
и созданных им русских балетов. Особым вопросом, касающимся собственно
русских корней последующих вещей Стравинского, является природа его
фольклоризма. Разыскания покойного Покровского и членов возглавлявшегося
им коллектива обнаружили, что в «Свадебке» Стравинский использовал мотивы
фольклора тех областей Центральной России, которые он знал лучше других (на
диске, где коллективом под управлением Покровского записана и «Свадебка», и
эти обрядовые русские песни, содержатся все материалы, нужные для решения
этого вопроса, осложняемого высказываниями самого Стравинского).
Театральный элемент присутствовал в работах художников «Мира
искусств» и тогда, когда речь шла не о декорации к спектаклю. Весь
Серебряный Век проходил под знаком театра, начиная с театра
Комиссаржевской, обозначившего конец прежней театральной эпохи, и с
драматургии Блока, предполагавшей поиск новых форм театральной ее
реализации. В позднейшем авангардном русском театре и кино получили
воплощение тенденции, близкие к ранним замыслам Крэга (которые несмотря на
их поддержку Станиславским не могли быть реализованы полностью в
Художественном Театре, в частности, из-за консерватизма тех актеров,
которые потом получили наивысшее признание советских официальных
установлений). Постановка Мейерхольдом «Балаганчика» Блока и «Маскарада»
Лермонтова была началом создания того нового театра, который обозначил
перелом во всей европейской традиции. Когда Дягилев осуществил постановку
«Парада» (см. выше, 1.2), на многие годы ставшего знаменем европейского
театрального авангарда, он раскрыл те возможности, которые были заложены в
его предшествующих спектаклях. К числу важнейших достижений на этом пути
принадлежат панно Шагала, сделанного для еврейского театра «Габима» в тот
ранний период, когда он работал в Москве.
Одной из негативных сторон современной театральной и, в
частности, балетной и оперной практики, является отсутствие выработанных
форм записи движений актера на сцене. Такие мастера балета, как Ваганова,
думали о создании системы записи балетных движений и предлагали первые
варианты такой записи. Мейерхольд рано занялся аналогичным вопросом в связи
с движениями актера на сцене. Под вероятным влиянием учителя к этой
проблеме подошел Эйзенштейн, использовавший полученные им благодаря
инженерной подготовке знания по аналитической геометрии. Записи на эту тему
содержатся в его неизданных дневниках. Краткое изложение идеи есть в
лекциях по режиссуре, текст которых недавно переиздан. Здесь можно видеть
одну из тех многообещающих возможностей соединения науки (Разума) и
искусства, которые опережали свой век, но не могли быть доведены до конца
из-за того, что официальные установки советских властей не поощряли
направления подобных поисков. В последний период работы после закрытия
своего театра Мейерхольд в Ленинграде был занят постановкой «Пиковой дамы».
Он создал специальную лабораторию для разработки системы записи движений
актера. Работа была существенно продвинута ко времени, когда арест
Мейерхольда ее прервал. Предварительные результаты изданы совсем недавно.
Одного этого примера достаточно, чтобы увидеть, как много не только
искусство, но и наука об искусстве потеряли во время сталинского террора.


IV/ВМЕСТО ЭПИЛОГА
(1930-1940)

4.1. Что эпоха отняла у искусства и культуры и что они получили
от опыта времени?
Волна арестов, приговоров, расстрелов, начавшихся с приходом
Сталина к личной неограниченной власти и продолжавшаяся до начала войны,
постепенно оборвала то невиданное цветение всех областей духовной
деятельности, которым отличалась Россия в обозреваемый период. Обзор всех
полицейских безобразий отчасти делается в многочисленных печатающихся
специальных изданиях и не входит в задачи настоящей статьи, нацеленной на
позитивные результаты того, что тогда делалось в России. Но даже попутно
сделанных замечаний о судьбах отдельных людей, кружков, культурных
учреждений, достаточно, чтобы по этим скупым выборочным упоминаниям
представить себе размеры катастрофы, обрушившейся на русскую культуру.
Удивительно не то, что она пострадала и что ее развитие было замедлено.
Поразительно то, что отдельным людям и в особенности их произведениям
удалось спастись, иногда в обстоятельствах вполне поразительных. Назовем
наудачу некоторые из числа многих возможных примеров. После ареста Хармса в
начале войны (в августе 1941г.) обыск в его комнате был, но его
произведения не были изъяты. Его друг Друскин вместе с женой Хармса спустя
некоторое время приходит в опустелую квартиру дома, в другую часть которого
попала бомба, и уносит собранные ими рукописи в чемоданчике; после конца
блокады он унес остававшиеся после первого раза бумаги, которые все
сосредоточились у него (до их разборки и первой публикации заграницей
оставалось 15 лет)[14].
Бахтин, приехавший для доклада в Институте Мировой Литературы
на несколько дней в Москву из Саранска (где он читал лекции, отбыв перед
этим ссылку), придя после доклада вечером к приятелю, у которого
остановился вместе с женой, застает там саранского знакомого, приехавшего
его предупредить: за ним приходили, чтобы арестовать вторично. Приятель
предлагает ему убежище у себя на даче. Бахтин принимает приглашение и
тайно проводит на этой даче следующий год, на протяжении которого пишет
книгу о Рабле. Для того чтобы по книгам, получаемым из библиотеки, не
возникло подозрения, что приятель берет их не для себя (его специальность
была естественно-научной), нужные Бахтину книги ящиками выписывали из
ленинградских библиотек.
Спасение не человека, а архива на даче: после ареста
Мейерхольда его архив на даче у себя спрятал Эйзенштейн.
Н.Я. Мандельштам сберегла все ненапечатанные стихи
О.Э.Мандельштама (в том числе написанные в воронежской ссылке), распихав их
по местам, куда при обыске не догадаются заглянуть. Так, было принято
надевать галоши, засунув для прочности между их краями и ботинком газету. А
она запихивала туда стихи поэта.
Еще удивительнее то, что чудом спасшиеся люди обладали иногда
энергией, нужной для осуществления новых культурных начинаний. Поэт (в
юности), прозаик (автор романа, обнаруживающего черты сходства с «Мастером
и Маргаритой»), философ и специалист по античной культуре и Гёльдерлину
Я.Э. Голосовкер, отсидев часть срока в лагере в республике Коми, был
отпущен на свободу по ходатайству свого свойственника О.Ю.Шмидта (астронома
и полярника, пользовавшегося уважением у властей после истории с
«Челюскиным»). Он не имел права жить в Москве и укрывался на дачах у
писателей в дачном Городке Писателей «Переделкино». Там в конце войны он
организовал кружок по изучению Горация, издание которого он готовил. Для
него переводили римского классика входившие в кружок Б.Л.Пастернак и И.Л.
Сельвинский (последний приютил его у себя на даче).
Те, кто (как, например, Н.Заболоцкий, освобожденный из лагеря в
середине 1940-х годов) вышел из тюрьмы или лагеря работоспособным или кто
не побывал в заключении, но не отгораживался от общей беды (часто
затронувшей самых близких людей), стояли перед вопросом: как выразить опыт
этого времени. Л.Чуковская написала повесть «Софья Петровна» тогда же,
когда Ахматова писала «Реквием».
Несомненно, что сталинская эпоха отняла силы у науки (особенно
гуманитарной), литературы и искусства, загубила едва ли не самых
талантливых из молодежи. Что же эти виды духовной деятельности получили
взамен? В это время начинают создаваться произведения, целиком основанные
на историческом опыте страшных лет. К ним относится классика
фантастического реализма - «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Котлован»
Платонова. Фантастичны они по особой причине: именно в такой форме можно
было передать чудовищность происшедшего. Традиционные реалистические формы
не соответствовали возникшим перед художниками новым задачам.
Автобиографический материал проработан в ранних вещах Шостаковича.

Но умением и смелостью ответить на вызов времени отличались немногие.
4.2.Противостояние официальной литературе: «Литературный критик».
Платонов.
Едва ли не наиболее яркий пример представляет журнал
«Литературный критик», выходивший до 1940?-го года. Душой издания был
живший в России в эмиграции (после крушения Венгерской революции 1919г. и
установления правого режима Хорти) известный историк литературы - марксист
Георг (Дьердь) Лукач (основные труды Лукача были изданы по-немецки и на
Западе он был знаменит, что повлияло и на его судьбу в СССР и в какой-то
мере охранило его от участи многих других венгерских эмигрантов, во время
террора арестованных). Он собрал вокруг себя группу критиков- марксистов
(в том числе блестящего критика М.А.Лившица, составителя серьезной
антологии «Маркс и Энгельс об искусстве»). С ними вместе он издавал журнал
«Литературный критик», стремившийся дать истинно марксистскую оценку
произведений современной художественной литературы, но касавшийся и
теоретических вопросов исследования ее истории (например, в журнале в
статьях талантливого литературоведа Гриба и других велся спор о соотношении
политических взглядов писателя и его творчества и возможном противоречии
между ними, что основатели марксизма разбирали на примере Бальзака). После
возвращения в Венгрию Лукач занимался активной политической борьбой, во
время восстания входил в правительство Имре Надя, был вместе с другими его
министрами интернирован, но не подвергся дальнейшим преследованиям. Перед
тем, как умереть от рака смертельно больной Лукач продиктовал ученикам свою
автобиографию. В ней он утверждает, что сознательно вел в «Литературном
критике» борьбу с режимом Сталина и его идеологией. Я склонен принять
всерьез эту версию. Вопрос имеет принципиальное значение. Конечно, можно
утверждать, что Лукача хотя бы в какой-то мере защищала его широкая
европейская известность, в частности, в кругах левых политических партий, в
поддержке которых (до пакта с Гитлером) советские руководители были
заинтересованы (некоторая свобода действий была дана и венгерскому
экономисту Варга, занимавшему пост советского академика- директора
Института мирового хозяйства и мировой политики; но венгерский писатель-
эмигрант Матэ Залка - генерал Лукач, бывший во время гражданской войны в
Испании одним из командиров Интернациональной бригады, погиб при
загадочных обстоятельствах, возможно при участи кагэбэшников; нельзя
сказать, что видные венгерские эмигранты имели охранную грамоту). Но
центральный факт- то обстоятельство, что редактор «Литературного критика»
Дьердь Лукач при всех своих разногласиях с режимом Сталина и откровенном их
выражении (в марксистской оболочке) не подвергался репрессиям, заранее
никому (в том числе и самому Лукачу) не был известен. Поэтому поведение
Лукача и самый факт длительного существования «Литературного критика» как
оппозиционного журнала ставит важную общую проблему - ставится под сомнение
обычно принимаемый теперь тезис о том, что все равно протесты были
бессмысленны и протестовать против совершавшегося тогда было невозможно.
Отдельную интересную историко-литературную проблему
представляет поддержка Лукачем Андрея Платонова. После выхода веши
Платонова «Прок» специальное заседание Политбюро (тогда основного органа
управления всей страной) было посвящено грубым ругательствам в адрес
писателя. По свидетельству присутствовавшего на заседании Гронского
(партийный работник, вскоре после этого осужденный, но переживший лагеря и
поделившийся своими воспоминаниями), Сталин на протяжении всего заседания
ходил по комнате, время от времени отпуская матерные ругательства по поводу
Платонова. Было принято решение, по которому Фадеев, виновный в публикации
вещи, должен был в том же журнале «Красная новь», где она была
опубликована, написать перечень главных обвинений, выдвинутых против
Платонова. С тех пор Платонова перестают печатать. Первые публикации
(сперва под псевдонимами, которые сами по себе интересны, например,
Человеков) после интервала в несколько лет появляются в «Литературном
критике», Это статьи о переводах современных европейских авторов - Чапека
(«Война с саламандрами»), Олдингтона; статьи о некоторых общих проблемах
литературы. Под подлинной фамилией автора печатается рассказ Платонова.
Несомненно, что поддержка журнала сыграла существенную роль в жизни
Платонова. Как Лукачу удалось преодолеть запрет, нависший над автором из-за
враждебного отношения к нему Сталина, выраженного на заседании Политбюро?
Детали нуждаются в подробном изучении.
Проблема поведения Лукача и его сотрудников по журналу
связана с более общим вопросом. В какой мере все то, что делал Сталин и
его сообщники в тридцатые годы, правомерно связывать с марксизмом? В какой
степени в большей мере с марксизмом можно было бы связать оппонентов
Сталина - и тех большевиков, которые были к нему и его группе в официальной
оппозиции (как Троцкий) и за это пострадали, и тех, кто, как Лукач,
продолжали вести борьбу и после разгрома разных вариантов антисталинской
оппозиции? Для самого Сталина марксизм был ширмой, которой до поры до
времени он пользовался. Но во время войны Сталин легко перешел на
терминологию русского национализма, восстановил отношения с православной
церковью, распустил Коммунистический Интернационал и продолжил
преследование старых большевиков, подавляющее большинство которых уже было
по его указанию арестовано и уничтожено. Часто (особенно в западной печати,
прежде всего американской) говорят о поражении марксизма в холодной войне,
о крушении марксистских идей, происшедшем в России. Для того чтобы сколько-
нибудь серьезно обсуждать эти утверждения, надо было бы доказать, что
Сталин и поддержавшая его группа имела отношение к марксизму, а не
пользовалась условной марксистской терминологией при проведении линии, с
марксизмом ничего общего не имеющей. Проводившееся ими удушение марксистов
свидетельствует об обратном.
Интеллектуальный уровень Сталина был весьма низким. Когда он
оказался у власти, связанные с его невежественностью неудобства вынудили
организовать систему занятий с ним. Партийцы, считавшиеся в той или иной
области специалистами, должны были заниматься с нм, повышать его
грамотность (например, Радек давал ему уроки по внешней политике; дали ему
учителя и по диалектике). Пользуясь литературными ассоциациями, можно было
бы предположить, что Сталин был продолжателем «дела Ленина» не в большей
степени, чем Смердяков, убивая своего незаконного отца, продолжал
совокупность идей другого его - законного- сына- Ивана Карамазова.

4.3. Судьба смеха «Заседание о смехе» Эрдмана.
Достаточно загадочной остается эволюция позиции Горького после
его возвращения из Италии. Несомненны противоречия между ним и Сталиным,
постепенно усиливавшиеся по мере приближения его смерти, в которой Сталина
можно винить. Но Горький как правило не выступал публично против
диктатора, а возражал ему в их переписке (в частности, Горький был против
нападок на Шостаковича, инспирированных Сталиным: он не соглашался с
официозными статьями Панферова о литературном языке и защищал Мирского в
его противостоянии Фадееву). Однако относительно велика была мера
вольности, которую позволял себе Горький в качестве редактора альманаха,
называвшегося по году революционного летоисчисления «Год такой-то», из
произведений, опубликованных в альманахе, наибольший интерес представляют
публикации Эрдмана: гротескное «Заседание о смехе», где подряд
рассматриваются и отбрасываются смеховые темы, недопускаемые советской
цензурой, и басни Эрдмана, за которые он был арестован. Судьба этих
произведений Эрдмана была сигналом конца возможностей юмора: его границы
начиная с этого времени сильно суживаются. Умберто Эко выбрал тему
отношения в христианстве к смеху центральной темой своего исторического
романа «Имя розы». Но эта тема оказывается главной для всех авторитарных
установлений в другие времена, в том числе в ХХ-ом веке.
4. 4. Поиски ухода от соцреализма: перевод. Буквальный перевод.
Ланн и комментарий Шпета к Диккенсу. Бенедикт Лившиц: переводы французских
поэтов.
По мере того, как партийная номенклатура стала требовать от
писателей выполнения заказа на социалистический реализм, для значительной
части литераторов, не желавших идти на это, встал вопрос выбора непозорного
способа зарабатывания денег. Профессиональные литераторы обычно знали
несколько языков. Поэтому самым естественным выбором был художественный
перевод. На основе культуры последних предреволюционных лет этот путь был
предложен Горьким при участии Блока, Гумилева, Корнея Чуковского и многих
крупных ученых, объединившихся вокруг замысла «Всемирной литературы». Хотя
после отъезда Горького заграницу издание было прекращено, в разной форме
переводческие проекты становились все важнее для книжного рынка и
читательской массы. Наметилось различие школ перевода: вольной (переводы
Хемингуэя, выполненные Кашкиным и его группой) и академической буквальной
или буквалистской, представленной поэтическими переводами Бенедикта Лившица
(переводы французских поэтов, достигающие виртуозной точности), Лозинского
и многих других ленинградцев, и прозаическими переводами Ланна. Для истории
перевода и комментирования перевода большое значение имеет выполненный
Ланном перевод «Посмертных записок Пиквикского клуба « Диккенса, изданный
издательством «Academia» (которое составило целую эпоху в создании
стандарта книжных изданий для интеллигенции) в сопровождении комментария
Шпета. К тому времени лишенный возможности продолжения своих философских
занятий, Шпет пробует осуществить комментирование не одного произведения, а
целой эпохи и всей страны, в этом произведении отозвавшейся (много лет
спустя Лотман сходным образом подходит к комментированию «Евгения
Онегина») .
4.5. Детская книга и детские художники: Детгиз (Ленинград).
Популяризация: «Солнечное вещество», «Письмо греческого мальчика»; Ильин
(история вещей), детские журналы. Цветаева. Едва ли не наивысшим
достижением писателей и художников, искавших достойного выхода в
сверхтрудной ситуации, было создание замечательной детской литературы и
детской книги, в которой с достоинствами написанного для детей
превосходного текста соединялось искусство таких мастеров-иллюстраторов,
как Лебедев и Конашевич. Значимость сделанного отмечала Цветаева в статье о
советской детской книге, написанной в Париже в момент ее наибольшего
внутреннего сближения с происходившим в России. Наивысший взлет советской
детской литературы был достигнут в Ленинграде в Детгизе, где до его
разгрома выходили прекрасные детские журналы «Еж» и Чиж». Душой всего
предприятия были Маршак и Чуковский, которые не только сами создали
образцы новой детской поэзии, но и подобрали молодых авторов, в частности,
обериутов, которые и в произведениях, написанных для взрослых, обнаруживали
черты, сделавшие их идеальными детскими писателями. В этой связи
значительный интерес представляет абсурд в произведениях Чуковского,
обериутов и вообще в детской литературе, особенно английской, с которой
Маршак и Чуковский были близко связаны (попутно замечу, что особенно важная
с этой точки зрения книга- «Алиса в стране чудес» Кэрролла вызвала интерес
у молодого Набокова, ее переведшего). То, что дети склонны к словесному
абсурду - к «лепым нелепицам»- было замечено Чуковским в его изысканиях
детского языка периода «от двух до пяти». Позднейшие логические и
лингвистические исследования (Щербы в России, Карнапа в Австрии, ср. выше)
привели к выводу о независимости рано усваиваемого детьми грамматического
остова языка и его словарного заполнения: последнее у детей может быть
особенным, в частности, заумным (по отношению к взрослому языку сходные
выводы были обобщены в математической лингвистике, в особенности Р.Л.
Добрушиным). Из взрослых писателей в России лучше всех это почувствовал и
использовал Хлебников. Поэтому сближение обериутов, продолжавших во многом
линию Хлебникова, с Маршаком, тяготевшим к сходным опытам в детской поэзии,
было закономерным.
Деятельность обериутов, составлявших самую динамичную часть
сотрудников Ленинградского Детгиза, рано привлекла к себе
недоброжелательное внимание властей: они были арестованы в 1931г. Основная
группа молодых художников Ленинградского Детгиза, группировавшаяся вокруг
В.Ермолаевой, иллюстрировавшей Хармса, была арестована 25 декабря 1934г.
(почти через месяц после убийства Кирова, чье вмешательство в 1931г.
помогло таким впоследствии прославившимся арестованным литераторам, как
И.Л.Андроников). Ленинградский Детгиз был закрыт в 1937г. Чуковский и
Маршак, спасаясь от преследований, переехали в Москву.
Кроме детских книг в обычном понимании в этот короткий
замечательный период искрометного творчества Детгиз выпустил несколько
замечательных детских научно-популярных книг. Остановлюсь для примера на
двух. Автором «Письма греческого мальчика» был разносторонний специалист по
античности С.Я.Лурье (см. о его научных работах выше, 3.9; благодаря
редкостному сочетанию различных специальностей - историк математики,
египтолог, античник - Лурье остался неуязвим для властей, его
преследовавших: когда его изгоняли из одной области, он переходил в
другую). В книге в живой форме рассказано о некоторых чертах
древнегреческой культуры времени расцвета Афин. Мир современной
спектроскопии и астрофизики был раскрыт в книге «Солнечное вещество» физика
Бронштейна (близкий друг Ландау, арестованный вместе с ним; как сообщили
официально его вдове Л.К.Чуковской, его убил стулом следователь во время
пыток, сопровождавших допрос). Бронштейн написал книгу при ближайшем
участии и поддержке Л.И.Чуковской.
К подобным замечательным образцам детской научно-популярной
литературы примыкали написанные М.Ильиным (братом С.Я.Маршака) книги по
истории вещей. Они открывали неизведанную область литературы. В период
своего увлечения левыми идеями Андре Мальро писал, что описание окружающих
человека предметов, способов их изготовления и использования впервые после
«Робинзона Крузо» Дефо было осуществлено с такой силой в советской
литературе. В наибольшей степени эта характеристика приложима к Ильину.
4.6.Самиздат: Глазков. Несмотря на почти полный разгром многих
учреждений, редакций, издательств, подобных Детгизу, в деятельности
отдельных людей, казавшихся чудаками, эксцентриками, юродивыми
(традиционный русский тип, во все времена помогавший сохранить личную
свободу), еще иногда просвечивала та вольность поведения, без которой
«самостоянье человека» (Пушкин) неосуществимо. И эта вольность посреди
всеобщей неволи продолжала существовать вопреки всему. Поэт Глазков, в
некоторых ранних стихах которого усматриваются черты сходства не только с
последующими поэтами, на которых он прямо повлиял (как на Давида
Самойлова), но и с современными поэтами, в одном отношении бесспорно
повлиял не только на литературу, но на всю умственную жизнь России. Во
время полного господства цензуры, делавшей невозможным печатание
оригинальных произведений, уклонявшихся от официального стандарта, Глазков
составляет небольшие рукописные книжечки своих стихов и пишет на титульной
странице: Самиздат. Название привелось и содействовало всем главным
преобразованиям, происшедшим в России. Передача духовной эстафеты в ней
никогда не прекращалась.



ЛИТЕРАТУРА

Акимова 2005 - Акимова М. Гуманитарные науки и биология. Б.И.Ярхо
и терминология русского предструктурализма // Антропология культуры. Вып.3.
М.: Новое изд., 2005, с. 26-39.
Алексеев 1916 - Алексеев В.М. Китайская поэма о поэте. Стансы
Сыкун-Ту. СПБ, 1916.
Андрей Белый 1910 - Андрей Белый. Символизм. 1910.
Андрей Белый 1917/2000 - Андрей Белый. Рудольф Штейнер и Гете в
мировоззрении современности. Ответ Эмилию Меттнеру его на первый том
«Размышлений о Гете». М.: Духовное знание, 1917 , перепечатано в : Андрей
Белый 2000, с.7-253.
Андрей Белый 1934 -Андрей Белый Мастерство Гоголя. М.: Academia,
1934.
Андрей Белый 2000 - Андрей Белый. Рудольф Штейнер и Гете в
мировоззрении современности. Ответ Эмилию Меттнеру его на первый том
«Размышлений о Гете». Воспоминания о Штейнере (Андрей Белый. Собрание
сочинений). М.:
Изд. «Республика», 2000.
Бурбаки 1965 - Н.Бурбаки. Начала математики. 1 ч. Основные
структуры анализа. Кн.1. Теория множеств. М.: Мир, 1965.
Вернадский 1944 - Несколько слов о ноосфере. - Успехи современной
биологии, т. XVIII, вып. 2, стр. 113-120 (перепечатано в Вернадский1965,
стр. 323-330; Вернадский 1988).
Вернадский 1965 - В.И.Вернадский. Химическое строение биосферы
Земли и ее окружения. М.: Наука, 1965.
Вернадский 1978- В.И.Вернадский. Живое вещество. М.: Наука, 1978.
Вернадский 1988а - В.И.Вернадский. Философские мысли натуралиста.
М.: Наука, 1988.
Вернадский 1988б - В.И.Вернадский. Труды по всеобщей истории
науки. М.: Наука, 1988.
Вернадский 1988в - В.И.Вернадский. Труды по истории науки в
России. М.: Наука, 1988.
Вернадский 1989а - Вернадский В.И. Переписка с П.А.Флоренским. -
Новый мир, 1989, ? 2.
Вернадский 1989б - Вернадский В.И. Начало и вечность жизни. М.:
Наука, 1989.
Виноградов 1940 - Виноградов, В.В. Стиль Пушкина. М. 1940.
Выготский и Лурия1993 - Выготский, Л.С., Лурия, А.Р. Этюды по
истории поведения. М.:»Педагогика-Пресс», 1993.
Гаспаров 2003- Гаспаров, М.Л. Экспериментальные переводы. 2003.
Данилов, Лунден 1993 - Данилов В.П., Лунден, Н.Л. Кондратьев
Николай Дмитриевич.- В кн.: Политические деятели России 1917. М.: Научн.
Изд-во «Большая Российская Энциклопедия», 1993. с. 161-163.
Жаккар 1995 - Ж.-Ф. Жаккар. Даниил Хармс и конец русского
авангарда. СПб, 1995.
Колмогоров 1925 -Колмогоров. А. Н. О принципе tertium non datur.-
Математический сборник, 32, с. 646-657.
Колмогоров 1994 - Колмогоров, А.Н. Новгородское землевладение XV
века. М.: Наука, изд. фирма «Физико- математическая литература», 1994.

Кондратьев 1993а - Кондратьев Н.Д. Избранные сочинения. М.:
Экономика, 1993.
Кондратьев 1993б 1, 2 - Николай Дмитриевич Кондратьев. Особое
мнение. Избранные произведения в 2-х книгах. Сост. В.В, Симонов.
Послесловие В.В.Симонова, Н.К.Фигуровской. Ен.1,2. М.: Наука, 1993.
Лавров 2005 - А.Лавров. Вслед Тименчику. Несколько заметок на
полях прочитанного. - В кн.: Шиповник. К 60-летию Р.Д.Тименчика. М.:
Водолей, 2005.
Лихачев 2001 - Лихачев, Д.С. Воспоминания. СПб: изд. Logos, 2001.
Лоуренс 1992 - «Уединенное» Розанова; «Опавшие листья» Розанова.
- Начала, 1992, 3. с. 82-90.
Марр 1910 - Марр, Н.Я. Вступительные и заключительные строфы
«Витязя в барсовой шкуру» Руставели. СПб, 1910.
Мейлах 2005 Мейлах М. Б. Вокруг Хармса.- В кн.: Столетие Даниила
Хармса. Материалы Международной научной конференции, посвященной столетию
со дня рождения Дпниила Хармса. Спб.: ИПЦ СПГУТД 2005, с. 132-145.
Мелетинский 1998 - Мелетинский Е.М. Избранные статьи и
воспоминания. М.: РГГУ, ИВГИ, 1998.
Молок 1990 - Молок, Ю.А. «Словарь символов» Павла Флоренского.
Некоторые маргиналии. - Сов. Искусствознание. Вып. 26. М. 1990, с. 322-
343.
Моль 1960 - А.Моль. Эстетика и теория информации. М.: Изд. ин.
лит-ры, 1960.
Некрасова 1984 - Некрасова, Е.А. Неосуществленный замысел 1920-х
годов создания «Словаря символов» и его первый выпуск «Точка».- Памятники
культуры. 1982. М.: Наука , 1984,с.92-115.
Пумпянский 2000 - Л.В. Пумпянский. Классическая традиция.
Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры.
2000.
Пунин 2000 - Н.Н.Пунин. Дневники. Письма. М.: «Артист. Режиссер.
Театр».2000.
Пурджавади 2001 - Пурджавади Н. Коранические изящества на
собраниях Сайф ад-дина Бахарзи. - В кн.: Хисматулин 2001, с. 77- 93.
Росов 1993 - Росов В.К. В.И.Вернадский и русские востоковеды.
СПб.: Евразийская мысль, 1993.
Салье, М.А. (пер.. комм.) 1933 - Ибн Хазм. Ожерелье голубки.
М.:Academia, 1933 (переиздано с предисловием Е.Бертельса, М.: Наука, гл.
Ред. Вост. Лит-ры, 1957).
Северцов А. Н. Главные направления эволюционного процесса.
Морфологическая теория эволюции. Изд.2, измененное и дополненное. М.-Л.,
1934.
Синявский 1982 - Синявский А.Д. «Опавшие листья» В.В.Розанова.
Париж: Синтаксис, 1982.
Сорокин 1992 - Сорокин П. Дальняя дорога. Автобиография М.
Флоренский 1914 - Флоренский, Павел (свящ.) Столп и утверждение
истины. М.: Путь, 1914.
Флоренский-Белый 1991 - Переписка П.А.Флоренского с Андреем
Белым.- Контекст 1991. М.:Наука, 1991, с. 23-61.
Флоренский 1998 - Священник П. Ф л о р е н с к и й. Соч. в 4
томах. Т.4. Письма с Дальнего Востока и Соловков. М.: Мысль, 1998.
Флоренский 1998а - П. Ф л о р е н с к и й. Иконостас.// П. Ф л
о р е н с к и й. Имена. М.: ЭКСМО-Пресс/Харьков: Фолио, с. 341-448.
Флоренский 1999 - Священник П. Ф л о р е н с к и й. Соч. в 4
томах. Т.3 (1). М.: Мысль, 1999.
Фрейденберг 1924 - Фрейденберг О.М. Въезд в Иерусалим на осле
(доклад напечатан : Фрейденберг, 1978).
Фрейденберг 1978 - Фрейденберг О.М От мифа к литературе. М.:
Наука, гл. ред. Вост. Лит-ры. 1978.
Хармс 1999 - Даниил Хармс. Дней катыбр. Избранные стихотворения,
поэмы, драматические произведения. Сост. М.Мейлах. М.- Кайенна: «Гилейя»,
1999.
Хисматулин 2001 - Хисматулин А.А. (сост., отв. ред.) Суфизм в
Центральной Азии (зарубежные исследования). Сб. ст. Памяти Фритца Майера
(1912-1998). Серия Азиатика. СПб: Филологический факультет СпбГУ, 2001.
Чекрыгин 1977 - Из писем В.Н.Чекрыгина Н. Н. Пунину.- В кн.:
Советское искусствознание ' 76. 2. М. : Сов. Художник, 1977, с. 306-336:
Шахматов 1915- Шахматов А.А. Очерк древнейшего периода в истории
русского языка. Энциклопедия славянской филологии. Спб., 1915.
Шилейко 1915 - Шилейко В.К. Вотивные надписи шумерийских
правителей. Клинописные памятники Южной Месопотамии из собрания
Н.П.Лихачева. П.: изд. Н.П. Лихачева, типография М.А. Александрова,1915.
Шишкин 2001 - Шишкин М. Русская Швейцария. Литературно-
художественный путеводитель. ZЭrich: Pano, 2001 (2. Auflage).
Юрген 2001 - Юрген П. Доктрина и организация Хваджаган-
Накшбандийа в первом поколении после Баха' ад-дина.- В кн.: Хисматулин
2001, с. 114- 119.
Яглом и Яглом 1960 - А.М.Яглом, И.М,Яглом Вероятность и
информация М Физматгиз, 1960.
Янин 1994 - Янин В.Л. Предисловие // Колмогоров 1994, с. 3-14.
Ярхо 1925 - Ярхо Б.И. 1925 - Границы научного литературоведения.-
Искусство. 1925, ? 2, с. 45-60.
Ярхо 1969 - Ярхо Б.И. Методология точного литературоведения.
Подготовка текста и публикация М.Л.Гаспарова.-Уч.зап. Тартуского Гос. ун-
та, вып.236, с.515-526.
Ясон 2002 - Заметки к эссе П. Богатырева и Р. Якобсона «Die
Folklore als eine besondere Form des Schaffens» - В кн.: Петр Григорьевич
Богатырев. Воспоминания.Документы. Статьи. Сост. Л.П.Солнцева. СПб.: изд.
«Алетейя», 2002, с. 158-173.
Bogatyrev, Jakobson 1929 - Bogatytev, P. und Jakobson, R.





Die Folklore als eine besondere Form
des Schaffens.- Donum Natalicum Schrijnen . Utrecht: N.V.Dekker und Van
der Vegt, 1929.
Cantor 1895-1897 - G.Cantor. BeitrДge zur BegrЭndung der
transfiniten Mengenlehre.- Mathematische Annalen, XLVI, 1895, SS. 481-512;
XLIX, 1897, SS. 207-246.
Dabezies 1967 - AndrИ Dabezies, Visages de Faust au XXe SiХcle.
Paris: Presses Universitaires de France, 1967.
Heijenoort 1967 - Heijenoort J. van (ed.) From Frege to GЖdel.
A Source Book in the Mathematical Logic, 1879-1931. Cambridge,
Massachusetts/London, England; Harvard University Press, 1967 (переиздания
1971, 1977 и др.).
Henderson 1983- Henderson, Linda Dalrymple. The Fourth Dimension
and Non-Euclidian Geometry in Modern Art. Princeton, New Jersey: Princeton
University Press, 1983.
Jaccard 2004 - Jaccard, Jean-Philippe. "Cisfinitum" и смерть.
«Каталепсия времени» как источник абсурда // Russian Literature, LVI, 2004,
pp.199-212.
Jakobson 1958 -Jakobson R. Mediaeval Mock Mystery.-Leo Spitzer-
Fetschrift. Bern, 1958 (R. Jakobson. Selected Writings. Vol. VII. Berlin-
New York: Mouton de Gruyter.
Le Roy 1927 - Le Roy, E. 1927 L'exigence idealiste et le fait de
l'evolution. Paris.
Obermiller 1998- Obermiller E. Praj"?p?ramit? in Tibetan
Buddhism.New Delhi: Paljor Publications, 1998.
Bu Ston / Obermiller 1999 - Obermiller E. (transl. of) Bu Ston.
The History of Buddhism in India and Tibet. New Delhi: Paljor Publications
1999
Reichel-Dolmatoff 1978- Reichel-Dolmatoff, G. Beyond the Milky
Way: Hallucinatory Imagery of the Tucano Indians, Los Angeles: UCLA Latin
American Center, 1978.
Shevelov 1991- Shevelov G.Leonid Vasil'ev and his Work: a
forgotten page in the History of Russian Linguistics.- IN: Shevelov G. In
and around Kiev. Heidelberg: Carl Winter- UniversitДtsverlag, 1991.
Teilhard de Chardin 1925 - Teilhard de Chardin P. La Vision du
PassИ. Paris, 1925.
Teilhard de Chardin P. 1955 - Le Phenomene Humain, Paris:
Editions du
Seuil, 1955.


Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ 06-04-00598а
-----------------------
[1] О Розанове и Боге см. Синявский 1982.
[2] Здесь и дальше переводы из Рильке мои.
[3] Ср. отдельные замечания вокруг этого и литературу вопроса» Лавров 2005.
[4] См. Фрейденберг 1997, с.15-37.
[5] См. фотографию ответа:: Кондратьев 1993б, 2, с. 676.
[6] Сорокин 1992; Кондратьев 1993а, с. 441 и 444; Данилов, Лунден 1993,
с.162.
[7] Бернштейн после смерти Павлова остановил издание своей книги,
содержавшей критические замечания против тех положений учителя, с которыми
он к тому времени не соглашался. Это не помешало потом сделать его главной
мишенью травли, осушествлявшейся под лозунгами так называемого
«павловского» учения.
[8] Флоренский 1998, с. 290 (письмо К.П.Флоренскому 5-6 сентября 1935г.).
Ср. также более общие соображения об истории терминов: Флоренский 1999,
с.211; в этом отношении показтельны также многочисленные статьи Флоренского
об отдельных терминах в Технической Энциклопедии..
[9] Предательство части учеников и официальная травля Лузина (отчасти
прерванная обращением П.Л.Капицы к властям с протестом) происходит после
конца рассматриваемого периода и обозначает одну из значимых примет
наступления новой эпохи.
[10] Heijenoort 1967., pp. VII, 414.
[11] Cantor 1895-1897. См. о принципе трансфинитной индукции: Бурбаки 1965,
с. 174-177. Статьи и другие сочинения Хармса и остальных чинарей на эти
темы вполне сопоставимы со словесной (не
чисто математической ) стороной деятельности группы Бурбаки и философов
математики, оопределивших «языковой крен» (выражение Ротри) в философии
прошлого века.
[12] Жаккар 1995, с. 93-103; Jaccard 2004.
[13] Хармс 1997,с. 175. Стихотворение интересно и тем, что в нем в
качестве поэтического приема приводится развернутое математическое
доказательство.
[14] Некоторые подробности и библиографию рассказов об этой удивительной
истории см. Мейлах 2005. с. 132-133, 144, прим.2.