Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://hbar.phys.msu.ru/gorm/fomenko/deuel.htm
Дата изменения: Unknown
Дата индексирования: Mon Oct 1 20:26:02 2012
Кодировка: Windows-1251

Поисковые слова: закон вина
Завещанное временем: Поиски памятников письменности

Завещанное временем: Поиски памятников письменности

Лео Доиель

cерия «Культура народов Востока»
М., «Наука», 1979

Оглавление

I. Поиски Цицерона. Петрарка

Я, пожалуй, не стану отвергать хвалу, которую ты воздаешь мне за то, что я побудил многих, и не только в Италии, но, возможно, за ее пределами, заняться тем, чем занимаемся мы и что так много веков пребывало в забвении. Действительно, среди нас, посвятивших себя этому делу, я — один из старейших.

Петрарка — Боккаччо [62, 12–13]

В один прекрасный день обеспокоенный отец отправился из Авиньона, чтобы нанести неожиданный визит своему юному сыну, студенту права в средневековом университете Монпелье, на юге Франции. Как и всякий порядочный родитель из средней буржуазной семьи, синьор Петраччо ди Паренцо, юрист по роду занятий, страстно желал, чтобы его отпрыск преуспел в профессии, которую он самовластно, хотя и из самых лучших побуждений, ему навязал. Не проматывает ли его Франческо время и деньги на всякого рода юношеские развлечения, как большинство университетской молодежи XIV, да и многих других столетий? Правда, Франческо был прилежным с детства; он был самым способным учеником, которого когда-либо имел его учитель, малоизвестный итальянский поэт Конвенневоле. Но продвинулся ли Франческо в юриспруденции? Синьору Петраччо было известно, что его сын отнюдь не проявлял большой склонности к праву, и он был твердо настроен не допускать каких бы то ни было глупостей.

Франческо прекрасно знал, что его страсть к наслаждению недавно открытыми шедеврами классической литературы вместо нудного изучения права вряд ли встретит одобрение отца. Предвидя его внезапное появление, он спрятал свои немногие драгоценные копии латинских произведений.

Однако на этот раз отец, войдя в его скромную комнату, к ужасу Франческо, быстро обнаружил припрятанную «контрабанду». Он схватил книги и швырнул их в пылающий камин. Франческо разразился рыданиями. Синьор Петраччо смягчился, бросился к огню и выхватил два обуглившихся тома — «Энеиду» Вергилия и «Риторику» Цицерона. Он вручил их Франческо со словами: «Обращайся к первой, когда тебе нужно дать отдых своему уму, и ко второй как к пособию в твоих занятиях правом». Юноша с благодарностью принял «своих возвращенных товарищей — таких немногочисленных, но столь выдающихся» [61, 44].

Антипатия старшего Петраччо к чтению классиков была обычным явлением для века, который проявлял мало уважения к книгам; такое отношение продержалось многие столетия.

Древняя литература оказалась в небрежении со времен распада Римской империи на Западе. Варварские племена хлынули в гибнущую империю и разрушили библиотеки и центры учености. Между тем церковь, со своей стороны, не проявляла особой любви к книгам язычников — греков и римлян. Живший в VI в. историк франков Григорий Турский сухо отмечает: «Изучение словесности погибло» [54, 534]. Достаточно характерно, что он не выражает по этому поводу никаких сожалений. Наоборот, он призывает верующих: «Да избегнем лживых басен поэтов… чтобы не навлечь на себя осуждение на вечную смерть по приговору господа нашего» [70, 43].

Даже наиболее образованные проповедники «темных веков» имели обыкновение искупать свои случайные прегрешения, выражавшееся в чтении классической литературы. Св. Августин, перед которым Петрарка благоговел, открыто выражал ненависть к греческому языку и проклинал время, напрасно потраченное им на изучение Вергилия. Папа Григорий Великий, современник своего тезки из Тура, несмотря на происхождение из древнего римского рода, презирал классическую ученость, похвалялся своим невежеством и поощрял иррационализм. В Испании наиболее уважаемым ученым был архиепископ Исидор Севильский, один из тех неутомимых компиляторов, которых во множестве породило раннее средневековье. Тем не менее он запрещал своим церковникам и монахам читать кого-либо из древних авторов, кроме грамматиков. Риторические работы Цицерона и Квинтилиана он отвергал как «слишком многословные, чтобы их можно было читать» [51, 27], — яркий пример того, как закопченный горшок обзывает чайник черным. Стоит ли после этого удивляться, что классики были забыты, а много рукописей утеряно?


Гравюра на дереве, изображающая средневекового писца (Пастушеский календарь. Париж, 1500 г.)

Однако не все было таким мрачным в средневековом «тысячелетии». Некоторые религиозные общины продолжали интересоваться произведениями древней литературы, подобно тем каролингским переписчикам VIII и IX вв., которые копировали различных классиков и тем самым способствовали их сохранению для последующих поколений.

К XI в. с ростом торговли и городов, ученость уже не пользовалась дурной славой. Школы при соборах и университеты стали интеллектуальными центрами. Контакты с более передовой мусульманской цивилизацией в Сицилии и Испании привели к появлению на Западе нескольких трактатов Аристотеля и других, в основном научных и философских, работ, переведенных с арабского. Однако ученые сосредоточили свои усилия почти исключительно на теологии. Вследствие этого начавшийся прилив схоластики скорее затормозил, чем продвинул вперед, знание классической литературы. И монастыри, когда-то главные хранители рукописей, стремились уступить другим институтам те крохи интеллектуального усердия, которые они когда-либо вообще имели.

Несколько человек тем не менее читали древних: Иоанн Солсберийский 1, например, Герберт 2, будущий папа Сильвестр II, и Абеляр 3, балансировавший на грани ереси. Но им было доступно весьма ограниченное число произведений. Редко какой автор был известен полностью. Классические тексты появлялись и исчезали, как метеоры. Некоторые, как комета Галлея, внезапно возникали вновь — где-нибудь в далекой Скандинавии или Венгрии. Другие, о чьем существовании нам известно, так как они упоминаются в средневековых документах, впоследствии исчезли навсегда. Автор, читаемый или высоко ценимый в одной части Западной Европы или просто в одном монастыре, мог быть абсолютно неизвестен в другой.

В целом средним векам недоставало того, что мы можем назвать классической традицией — более или менее установленным, сознательно сохраняемым каноном литературных произведений. Едва ли хотя бы один классик участвовал в формировании даже и части потока культуры [38, 435], и люди имели самое смутное представление о писателях и поэтах древности. Некий авторитет приписывал «Илиаду» Пиндару; Гомер и Вергилий с легкостью выдавались за современников и друзей. Знаменитый профессор Болонского университета, с которым переписывался Петрарка, считал Цицерона одним из древних поэтов [62, 35]. В некоторых районах средневековой Италии легенда произвела Цицерона в великие полководцы, который осадил и взял штурмом укрепленный город, удерживаемый вождем мятежников «Кателлиной» [78, 18–19].

Такова была ситуация, когда на сцене появился Петрарка.

На этих страницах мы чаще встретим зрелого Петрарку, умудренного писателя, чем молодого Петрарку, превосходного лирика, автора «Канцоньере» — его любовных писем Лауре, написанных по-итальянски. Наш Петрарка был прежде всего писателем, творившим на латыни, советником королей и кардиналов, патриотом Италии, автором эпической поэмы «Африка», в которой он Вергилиевым стихом воспел славу всепобеждающему Риму, и заклятым врагом схоластики, астрологии и медицинского шарлатанства. Он положил начало движению, известному теперь как гуманизм, которому суждено было заново сформировать европейскую культуру.

Гуманизм Петрарки подчеркивал роль человека в этом мире и обращался к давно забытым свободам прошлого. В классической древности Петрарка и его последователи нашли идеалы истины и красоты, восстановить которые они побуждали западный мир. Прошлое было ключом к прогрессу. Тот, кто веровал в достоинство и способность человека к совершенствованию, делал ставку на возрождение классической учености. Тот, кто стремился развить свою индивидуальность, кто жаждал стать истинно разумным существом, усвоить соответствующую манеру поведения в общественной и личной жизни, достичь высокого мастерства в искусстве беседы и письма, кто хотел учить и вести за собой людей, — тот должен был читать древних.

Но как можно было ознакомиться с творениями классиков? Только немногие из великих произведений были легкодоступны, некоторые были известны лишь по жалким отрывкам. Петрарка, видимо, не раз испытывал горькое разочарование, наталкиваясь на упоминания о древних шедеврах, очевидно исчезнувших. И тогда он рыдал от бессильного гнева над этими утратами, делом рук «варварских» преемников Рима. «Когда я взываю к любому из прославленных имен, — писал он однажды, — я воскрешаю в памяти преступления последующих темных веков. Как будто их собственное бесплодие само по себе не было достаточно постыдным, они позволили книгам, порожденным неусыпными трудами наших отцов (древних латинян!) и плодам их гения, исчезнуть бесследно! Эпоха, которая сама ничего не произвела, не устрашилась промотать наследие отцов» [61, 18]. Стать обладателем хотя бы одной копии произведения какого-нибудь знаменитого древнего писателя считалось исключительной удачей. При этом чаще всего рукопись оказывалась настолько скверной копией, что Цицерон или Ливии вряд ли смогли бы узнать свое собственное творение [62, 25].

Оставалось ли только предаться отчаянию? Каковы были шансы разыскать утраченные произведения? Где можно было надеяться найти достаточно хорошо сохранившиеся рукописи? Эти вопросы пылали в мозгу подающего надежды молодого ученого XIV в. И именно Петрарка, который любил и собирал книги с тех пор, как научился читать, который вкусил запретного плода в Монпелье, стал первым, кто на Западе занялся систематической охотой за рукописями.

После смерти отца в 1326 г. Петрарка получил наконец возможность свободно проявить свои литературные интересы. Он возвратился в Авиньон и сделал попытку привить свои вкусы компании почтенных библиофилов при тамошнем папском дворе, но тех интересовали лишь юридические тексты. Если бы он только жил в древние времена! Но так как это было невозможно, Петрарка принял лучшее из возможных решений: он попытался возродить прошлое.

Одним из способов проникнуть в прошлое были поездки по центрам древней культуры. Петрарка постоянно был в движении — бродячий ученый, исколесивший всю Западную Европу, переезжавший из города в город, каждый из которых рано или поздно, по его словам, становился ему ненавистным. Он поселялся в каком-нибудь городе — Милане, Падуе, Мантуе, Ферраре, Парме, Венеции — на несколько лет, а потом снова отправлялся в путь. Другим средством возродить древний мир были книги, и поиски утерянных книг стали причиной многих странствий. Куда бы он ни направлялся, всюду он искал. Он уточнял слухи, наводил справки, покупал, переписывал, заказывал копии. Время от времени ему удавалось прибрать к рукам то, что было для него «более ценным, чем любые товары, предлагаемые арабами или китайцами» [48,8].

Во всех этих поисках мысли Петрарки прежде всего занимал Цицерон: Цицерон ввел его в древний мир. Поэтому почти каждая ступень развития гуманизма несет на себе печать влияния Цицерона. Петрарка не мог остановиться, не познав Цицерона во всей его полноте — стилиста, оратора, философа, свидетеля великого политического кризиса Рима. Духовная близость этих двух людей, отделенных друг от друга тринадцатью столетиями, вполне понятна. Оба были прежде всего тонко чувствующими, культурными, гуманными литераторами; скорее яркими мастерами синтеза, нежели глубокими мыслителями; скорее поклонниками стиля и красноречия, чем творцами оригинального.


Портрет Цицерона (с античного бюста)

Любовь, которую Петрарка испытывал к римскому оратору, побудила его время от времени вступать с ним в «беседу» и создать новый литературный жанр — эпистолярные послания к давно умершему человеку. Задолго до того, как он увидел впервые Лауру, и намного позже того, как ослеплявшая его страсть к ней охладела, Петрарка неустанно разыскивал Цицерона. Спасение всех произведений мастера стало навязчивой идеей, прошедшей через всю его жизнь. Из тех произведений классической литературы, которые ему удалось прочесть, он извлек и составил длинный список работ Цицерона, о которых его современники и понятия не имели. Он щедро тратил время, энергию, деньги на осуществление своей миссии — собрать то, что осталось от классической литературы. Но Цицерон стоял на первом месте.

Петрарка познакомился с влиятельными людьми во всех западных странах и вынудил их помогать себе. Он заботливо поддерживал хорошие отношения с любителями книг во многих городах. Если кому-нибудь в руки попадал редкий экземпляр и Петрарка узнавал об этом, он обычно писал тому письмо, кем бы этот человек ни был. Если обнаруживалось нечто, принадлежавшее перу Цицерона, он становился особенно настойчивым. «Ходят слухи, — писал он как-то, — что под Вашим кровом хранится Цицерон и что у Вас есть много редчайших произведений его гения. О счастье, во сто крат большее, чем счастье Эвандра, принявшего под свой кров Алкида 4! Если Вы сочтете меня достойным, позвольте мне насладиться блаженством в присутствии такого гостя» [61, 69].

Он уговаривает друга: «Если ты любишь меня, поручи нескольким достойным доверия и образованным людям побродить по Тоскане и порыться на книжных полках монахов и других друзей учености; постарайся отыскать что-нибудь, что сможет утолить, а быть может, только раздразнить мою жажду. И хотя тебе хорошо известно, в каких водах я привык ловить рыбу и в каких лесах я люблю охотиться, тем не менее, чтобы ты не ошибся, посылаю с письмом список того, что мне особенно необходимо…» [61, 72–73].

Когда Петрарка брал у кого-нибудь на время ценный манускрипт, расстаться с ним было для него почти невозможным. Как-то он продержал у себя четыре года одну из речей Цицерона под тем предлогом, что не может найти надежного переписчика, чтобы скопировать ее; в конце концов, как он это часто делал, он переписал ее сам. Его розыски рукописей были очень обширны: «Ах, с какими только мольбами я не обращался, сколько я разослал денег не только по Италии, но и во Францию, в Германию, даже в Испанию и Англию — более того, поверите ли? — в Грецию!» [61, 74]. И хотя в Греции, как выяснилось, произведений Цицерона не оказалось, оттуда все же поступила одна греческая рукопись Гомера и позднее шестнадцать диалогов Платона. Источником тяжких страданий для Петрарки было то, что он не смог овладеть греческим языком: большинство греческих авторов так и остались для него лишь тенями. Но знание греческого было в те времена в западных странах редкостью. Только в последние годы жизни Петрарки, когда Боккаччо с помощью калабрийца, знавшего греческий язык, сделал грубый перевод «Илиады», Гомер стал доступным. И хотя сам Петрарка не ступил в эту святую страну, он вдохновил других на ее завоевание. В конечном счете спасением греческой классики от забвения Запад также обязан влиянию Петрарки.

Петрарка и сам делал ценные открытия. Стоило ему увидеть на горизонте стены очередного монастыря, как он приходил в сильное волнение и, «немедленно изменив свой путь, направлялся к нему в надежде найти там какие-либо произведения, которые с такой жадностью разыскивал» [55, 34–35]. И он стучался в монастырские ворота, заклиная монастырскую братию оказать ему помощь.

Одну находку, принесшую ему большое удовлетворение, Петрарка сделал незадолго до того, как ему исполнилось тридцать лет. В 1333 г. он отправился в долгое путешествие в Париж и далее на север, в те страны, которые мы сейчас называем Нидерландами и Западной Германией. Он перебирался из монастыря в монастырь, пока в Льеже ему не улыбнулась удача: он обнаружил две речи Цицерона, одна из них — «pro Archia» («В защиту Архия»). Получив разрешение, он скопировал одну и нанял помощника, чтобы переписать другую. Единственным поводом для огорчений было то, что «в этом добром варварском городе у нас были бесконечные заботы в связи с нехваткой чернил, а когда нам удавалось добыть их, они оказывались шафранного цвета» [61, 49]. Но зато Петрарка теперь смог воскликнуть, как римский завоеватель: «Благодаря мне Италия получила их (две утерянные речи)!» [55, 35].

Четырьмя годами позже он в первый раз посетил Рим, где с ужасом увидел, что стены, дворцы, замки превратились в руины. И это никого не волновало. Петрарка с грустью писал своему другу, что знания о древнем Риме нигде так не скудны, как в самом Риме. И эти жалкие римляне пали так низко, что продавали мраморные колонны и скульптуры на юг, в упадочный Неаполь. При таком отношении, предрекал он, все эти прекрасные руины вскоре исчезнут совсем [75, II, 49].

Однако Петрарка, не останавливаясь ни перед какими препятствиями, продолжал искать книги. В течение нескольких дней он приобрел прекрасный текст, а еще дней через десять установил местонахождение других текстов. На обратном пути из Рима он остановился в своем родном Ареццо и здесь обнаружил безнадежно разрозненные фрагменты из Квинтилиана. Вскоре после этого в Мантуе он купил «Естественную историю» Плиния Старшего. Величайшее открытие его жизни было сделано в Вероне весной 1345 г.: коллекция Цицероновых «Писем к Аттику» и переписка Цицерона со своим братом Квинтом и с Брутом — рукописи, очевидно неизвестные ученым многих поколений, хотя время от времени они, вероятно, попадались на глаза каким-нибудь веронцам. Если бы не копии Петрарки, драгоценная коллекция никогда бы не увидела света, так как другой, столь же полной копии этих рукописей нет, оригинал веронских рукописей давно пропал, он был в плохом состоянии уже тогда, когда Петрарка обнаружил его, как он выразился, «в совершенно неожиданном месте» — по-видимому, в библиотеке собора.

То, что это произошло в Вероне, представляет определенный интерес. Верона была самым богатым римскими древностями городом Северной Италии. Ее привлекательность для Петрарки была очевидной. Здесь родился Катулл 5; она гордилась большим количеством древних сооружений, самым великолепным из которых был обширный, хорошо сохранившийся амфитеатр, возведенный в I в. н.э. и рассчитанный на двадцать пять тысяч зрителей. Древняя соборная библиотека Вероны, в которой, по-видимому, были найдены письма, была одной из старейших в мире.

Петрарка давно ожидал этих писем. Они проливали свет на личность Цицерона и в то же время на повседневную жизнь угасающей Римской республики, раздираемой гангстерами от политики. Петрарка, несмотря на недомогание, сам переписал Веронскую рукопись и впоследствии не уставал рассказывать друзьям о том, с каким трудом и с какой радостью он делал это [61, 119]. Том, в который вошли копии всех писем, был столь громадных размеров, что не мог уместиться ни на одной полке его библиотеки. Не зная, что еще можно сделать с этим объемистым и тяжелым томом, Петрарка поместил его на полу, где он, как оказалось, стал чем-то вроде источника профессиональной травмы. Однажды, когда Петрарка входил в комнату, его развевающаяся мантия зацепилась за том, который упал и сильно ударил его по голени. На следующий день произошло то же самое, и так повторялось неоднократно. К тому времени, когда Петрарка наконец убрал книгу с дороги, его несчастная нога распухла, в рану, образовавшуюся на ней, попала инфекция. Начались сильные боли, и доктора мрачно предрекали, что он останется калекой. Однако несколько месяцев спустя Петрарка был на пути к полному выздоровлению [61, 62–63]. Послания же Цицерона затмили все остальное, чем он владел; он хранил их столь ревностно, что даже никому не давал на время и не позволял копировать.

Верона принесла ему и другие сокровища, наиболее ценными из них были Катулл и Проперций. Вполне вероятно, что все последующие тексты Проперция восходят к копии, переписанной самим Петраркой. Веронский «архетип» был в конце концов утерян.

Открытие Петраркой в Вероне корреспонденции Цицерона было одним из величайших событий в культурной истории Возрождения. Письма явили миру малоизвестный до сих пор облик великого римского оратора, со всеми его слабостями и достоинствами. Пожалуй, такого саморазоблачения европейская литературная сцена не будет знать вплоть до «Исповеди» Руссо [78, 18]. Письма стали одним из наиболее читаемых в эпоху Возрождения произведений, и не только из-за их содержания. Их изящный, но в то же время разговорный стиль революционизировал тот латинский язык, который гуманисты так стремились освободить от средневековых искажений, жаргона и манерной архаизации. Благодаря Цицерону эпистолярный жанр стал едва ли не самым популярным жанром литературы эпохи гуманизма; именно корреспонденция Цицерона вдохновила Петрарку написать свое первое письмо классическому автору, за которым последовали другие, адресованные Варрону 6, Ливию 7, Квинтилиану 8, Горацию 9 и Гомеру.

Первое «Письмо к Цицерону» Петрарки было, по-видимому, написано в Вероне после прочтения собрания писем, так как оно несет на себе явный отпечаток волнения, вызванного находкой, а также некоторый шок от содержащихся там разоблачений.

Ваши письма, — писал Петрарка Марку Туллию, — я разыскивал долго и усердно, и наконец я нашел их там, где менее всего ожидал найти. Я прочел их сразу, снова и снова с величайшим рвением. И по мере того как я читал, мне казалось, что я слышу ваш собственный голос, о Марк Туллий, рассуждающий о многих вещах, произносящий много горестных жалоб, скитающийся среди многих мыслей и чувств. Мне давно было известно, каким прекрасным наставником были вы для других; наконец, мне довелось узнать, на какой стезе наставляли вы самого себя.

Теперь ваша очередь быть слушателем. Внемлите, где бы вы ни находились, словам совета, или, скорее, печали и сожаления, которые срываются, сопровождаемые слезами, с губ одного из ваших наследников, преданно любящего вас и хранящего в памяти ваше имя… [62, 239–240].

Далее следуют упреки Цицерону за его многочисленные грехи (они «заставляют меня краснеть за вас»). Чрезмерное тщеславие Цицерона и недостаток твердости характера перед лицом кардинальных проблем современности огорчали Петрарку, который сам был человеком, полным противоречий, но не мог принять человеческих слабостей в том, кто был для него образцом совершенства. На замечательную философию Цицерона пала тень, ибо мастер не всегда придерживался на практике того, что так красноречиво проповедовал. Нравоучительный и довольно самоуверенный тон послания Петрарки не идет ни в какое сравнение с изяществом и легкостью эпистолярного стиля Цицерона. Впрочем, второе «Письмо к Цицерону» было построено более удачно и счастливо возобновило дружбу. Петрарка включил в него интересное отступление, где охарактеризовал отношение своей эпохи к памяти великого республиканца. Вину за пренебрежение к учености и утрату книг Петрарка возлагал, как некогда Петроний 10 — вину за упадок Рима, на «любовь к деньгам, которая придала нашим мыслям другое направление… Мы вынуждены расточать и губить из-за нашего жестокого и непереносимого пренебрежения плоды и ваших трудов, а также ваших соратников, ибо судьба, выпавшая на долю ваших собственных книг, которую я оплакиваю, постигла и труды многих других блистательных мужей» [62, 250–251].

Затем Петрарка называет книги Цицерона, утеря которых была наиболее прискорбной; среди них «Республика», главный политический трактат Рима; «Похвала философии»; эссе «Забота о хозяйстве», «Об искусстве войны», «Об утешении» и «О славе». Говоря о книгах, дошедших до него, Петрарка выражает скорбь по поводу искажений и громадных пробелов в тексте. Это напоминает, пишет он, кровавую битву, после которой «нам приходится оплакивать павших на поле брани благородных вождей, а также других воинов, искалеченных и пропавших без вести» [62, 251].

Все попытки найти «Республику» («De republica») Цицерона оказались безрезультатными; в конце концов Петрарка прекратил поиски [75, 38]. Но еще в юности у него был трактат «De gloria» («О славе»), который он дал на время своему учителю Конвенневоле. В момент крайней нужды Конвенневоле заложил его, и все попытки Петрарки выкупить трактат не увенчались успехом. Старый учитель, смущенный происшедшим, обещал, что сам выкупит книгу, но к тому времени ее уже не было в Авиньоне. Петрарка никогда не терял надежды вновь разыскать драгоценный манускрипт, но «De gloria» не найдена по сей день.

Современные ученые высказывали сомнения в том, что Петрарка обладал этим произведением Цицерона. Однако нет никаких веских причин не доверять его словам, даже несмотря на то, что трактат так и не был найден. Несколько основных произведений античности дошли до нас в единственных экземплярах, которые с такой же вероятностью могли быть утрачены. Действительно, их шансы выжить были ничтожны, пока Возрождение не набрало силу. И даже после этого только немедленное копирование могло обеспечить их спасение. Многие книги, еще существовавшие в средние века, в конце концов исчезли. До нас дошло значительно меньше книг, чем было уничтожено, причем эти потери продолжались и в эпоху после смерти Петрарки.

Второе письмо Петрарки Цицерону дает нам представление о печальной судьбе книг в его время. Но оно также живо характеризует страстную борьбу Петрарки за кардинальное изменение такого положения. Он был, несомненно, первым из тех, кто «любил мертвые буквы живой любовью и вновь нашел в прахе веков искры вечной красоты» [61, 16]. Он не только вернул нам утерянные и забытые произведения, он установил новый стиль изучения литературы и отношения к ней и заразил своим энтузиазмом других. И он в этом действительно преуспел: возникло целое поколение гуманистов-библиофилов, которое спасло на Европейском континенте почти все, что только можно было еще спасти.

II. Гуманисты в действии. Боккаччо и Салутати

Как франки считали себя трижды блаженными, возвращаясь со святыми мощами из Иерусалима, так и эти новые рыцари Святого Духа, разыскивая не могилу восставшего из мертвых бога,