Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://old.philol.msu.ru/~humlang/slovar.si.expressema/04.htm
Дата изменения: Thu Feb 26 00:00:00 2004
Дата индексирования: Mon Oct 1 20:44:10 2012
Кодировка: Windows-1251

Поисковые слова: закон вина
СЛОВАРЬ ЯЗЫКА РУССКОЙ ПОЭЗИИ ХХ ВЕКА. ИЗБРАННЫЕ ЭКСПРЕССЕМЫ
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ РУССКОГО ЯЗЫКА ИМ. В. В. ВИНОГРАДОВА


СЛОВАРЬ ЯЗЫКА РУССКОЙ ПОЭЗИИ ХХ ВЕКА
ИЗБРАННЫЕ ЭКСПРЕССЕМЫ


ПРЕДИСЛОВИЕ

В. П. Григорьев
К четырехмерному пространству языка
(Блок и Хлебников: эвристика в парадигмальных экспрессемах)

       1. Заглавию 'Второе рождение' у Б. Пастернака отвечали очевидные и существенные перемены в его языке. Реформация поэтики не была для него простым экспериментом, новым светом, обретаемым ради дополнительных возможностей 'причудливой игры' (А. Крученых). В большой поэзии Высокая Игра всегда оставалась 'игрой вселенными' и осмыслением 'синих оков', если воспользоваться образами позднего В. Хлебникова. Когда же 'эксперимент' минимизирует 'поиски в области смысла', когда предикация, референция и сам Логос в его познавательных возможностях оказываются 'зверями в загоне' (вовсе не по Пастернаку), а игры с 'фактурой' языкового материала становятся самоцельными и самоценными, как это имеет место у современных авангардистов, тогда Парадигмы, возникавшие в острой борьбе и отметившие Авангард и Серебряный век-'смысловик', рассыпаются на множество в лучшем случае небезынтересных, но чаще претенциозных, односторонне зацикленных 'подпарадигм' и 'предсмыслов'.
       При этом центр (ядро) в функциях языка, высказываниях и творчестве как целом уступает свое место периферии, асимметрический дуализм эстетического словесного знака с его 'приращениями смысла' на глубине и эвристическими преобразованиями - монизму дизайна, если не масскульта, Игра - милой, но ни к чему не обязывающей игре, прагматике без Телеологии. И вот они - новое, элитарное 'воскрешение слова' (заявляют, уже 'не нужного как такового'!), 'второе пришествие' слабостей раннего 'формализма' (в пику дурному 'содержанизму' времен застоя?), пир духа Крученых, его 'второго рождения' в роли властителя дум. Порадуемся и за 'иезуита слова', но куда сильней глобальная тревога в связи со всем этим: 'Что делать?' (Т. Кибиров). Парадигма Блока - та попросту 'сдается в архив'. А Хлебников? Это имя на устах у многих апологетов формы как 'фактуры', все же - 'велимиролюбы'. Но на деле-то: мир его праху и забвение словам поэта-Будетлянина о том, что Крученых 'о п а с е н' (см.: [Язык и искусство 2002] - прежде всего статью Н. А. Фатеевой в этом сборнике - и [Григорьев 2000, 2004 б]). Ср. 'эвристику': 'Крученых? = Хлебникову' (К. Кедров).
       Если к нынешней, лишь чуть утрированной здесь ситуации применить сильное слово декаданс, оно должно будет напомнить не только о 'той еще' ситуации на стыке двух прежних веков, но и о путях выхода из нее к Авангарду, о его уроках расширения, а не сужения пространства языка как в литературе, так и в науке. Уроки эти выявляются с трудом, но они злободневны для поэзии, актуальны и для филологии.
       _____
      
       'В трехмерном пространстве языка' иным контекстам, которые могут и должны войти в 'Словарь избранных экспрессем' (работа над ним начата группой сотрудников ИРЯз РАН в 2002 г.), оказалось тесно (см.: [Степанов 1985; Григорьев 2003 б]). На пути от особого рода расширенного конкорданса, предлагаемого филологам в 'Словаре языка русской поэзии ХХ века' [Словарь I, 2001; II, 2003] и условно носящего имя 'Поэтический Даль' [Григорьев 1994 а, б и др.], к новому типу словаря, условному подобию 'Поэтического Ожегова', сразу же встал важный вопрос о критериях отбора из всего круга экспрессем - особо сильных (называемых 'парадигмальными'). Это те статьи-экспрессемы, в которых отмечен хотя бы один-единственный особо 'сильный' контекст. Обсуждение кандидатов в систему критериев для такого отбора привело к выводу о безусловном доминировании в ней того, что, пренебрегая вульгаризациями застойных времен, можно обозначить как 'идейно-эстетические' качества контекстов, значимых в своей очевидной или выявляемой новизне [Григорьев 2003 б:19]. По сути, это и имелось в виду, когда в последние годы, часто задаваясь вопросом 'Что зa языком?' и размышляя о 'лингвоэстетике' в связи с гносеологической функцией языка, приходилось подчеркнуто, но неточно и нестрого называть 'заязыковым' нечто прежде всего новое и глубоко идейное, а в художественной речи - и эстетическое, но вместе с тем, конечно, достаточно ярко языковое, хотя, что важно, не узко и не только языковое (в каком-то смысле, скажем, при переводе идей в науке, даже не столько) [Григорьев 1966, 2000, по указат.; Самовитое слово 1998:19; Словарь 2001, I:11; и др.].
       В этой ситуации до поры до времени некоторым оправданием пристрастия к идеям 'заязыкового' служили разные моменты. Здесь были полусофистические ссылки на глубокую строчку Хлебникова 'И то не ложь, и это истина', мысль о знаковой для его словотворчества приставке за-; попытки сопоставить структуре 'языковой личности' динамический пласт 'языка как творчества', 'внеязыковых' (когнитивных) категорий, предполагающий у такой личности наличие потенций нетривиального сознания и познания, чуткого к 'духовным приращениям смысла', а тем самым требующий от лингвиста ее оценки как 'личности заязыковой'; не казались лишними и рассуждения о том, что серьезный взгляд на 'заумный язык' (в широком смысле, включающем и 'звездный') подсказывает и почти игровую, комбинаторную идею 'заязыкового ума' ('заязыковой мысли'), и др. Но за всем этим стояла Телеология хлебниковских 'осад'.
       Телеология творчества в 10-е годы занимала и Бодуэна (как ученого и оппонента футуризма), и Блока: 'Зачем?',- пытал он звавших его в очередной 'зауряд-альманах' без осмысленно высокого целеполагания. Известна также 'критика слева' его позиции (в сравнении с Гете) и ранней поэзии, уверенной в том, что она - 'не поэзия только' (ср.: 'Поэт в России больше чем поэт'), но не желающей искать дна 'мудрых глубин' символизма [Белый А. 1990 (1932):358, 366, 380-381] (см. также статью В. В. Фещенко-Таковича в сб. [Язык и искусство 2002]). В этом ряду особенно показательны обещание юного Хлебникова найти 'закон времени' (в связи с гибелью на войне броненосца 'Петропавловск'; см.: [Григорьев 1998:134 и др.]), его статья 1904 г. 'Пусть на могильной плите прочтут...' и выдвинутая им четкая программа трех беспримерных 'осад'. Вместе с их стратегией, 'принципами', найденными в итоге 'законностями' и 'уравнениями' эти 'осады' без особых натяжек сопоставимы с известной практикой эвристического моделирования в кибернетике или/и математической физике.
       В 70-е годы значительную роль для самосознания лингвистической поэтики (отчасти и эстетики) сыграла статья с многообещающим названием: 'Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма' [Левин и др. 1974]. Исследования всего многообразия реальных и потенциальных 'культурных парадигм' и после нее еще долгое время будут затруднены внешними обстоятельствами 'застоя', несмотря на 'идеологическую реабилитацию' кибернетики, развитие поля структурных методов в изучении языка и литературы, многое другое, памятное старшим поколениям ученых.
       Филологией и всеми 'общественными науками' недооценивается у Хлебникова важный 'принцип единой левизны'. Не обращают внимания на то, что 'левизна' здесь представляет именно 'новизну', а в 'левом по слову', без которого невозможно 'левое по мысли', надо признать простейшую синекдоху 'левого по языку'. Если же мы, имея в виду прежде всего лингвосемиотический план, обратимся к семам-созначениям в 'идейно-эстетическом' и 'квазизаязыковом', то сегодня, в свете указанного принципа, речь могла и должна бы идти, без иллюзий и преувеличений, об уверенно назревавшем концептуальном сдвиге к новой парадигме не только в словесном искусстве, но и в лингвистике и филологии - о полноправном признании необходимого всей культуре (ее практикам и теориям) четвертого, так сказать, всеохватывающего и всепроникающего, эстетико-эвристического измерения языка. Ради небесполезной симметрии с тремя общепринятыми ипостасными '-тиками' - семантикой, синтактикой и прагматикой - прибегнем теперь к термину, кажется, более подходящему как название этого измерения, чем нечто 'заязыковое', актуализируя не новое и для филологии слово эвристика. Добавочная нагрузка на это понятие, широко используемое в науке, едва ли может привести к недоразумениям и конфликтам. До обсуждения других возможных здесь номинаций кандидатура эвристики представляется оптимальной.
       Идея такой эвристики вызревала исподволь, с начала 60-х годов. Ее не осознанное до последнего времени становление было бы небесполезно проследить прежде всего по 'трем источникам', питавшим новорожденную. Первый - это трудное, с годами боев, развитие идей лингвистической поэтики и интеридиостилистики и появление понятия 'экспрессема', синтезирующего смыслы слова и контекста в художественной речи [Григорьев 1965, 1979 а, 1993; Григорьев, Брейдо, Колодяжная 1997]. Второй живо связан с опытом работы ряда исследовательских коллективов над новыми проектами в области 'поэтической лексикографии' (иначе: 'авторской'): по-разному, но многих занимали 'эстетика слова', 'идеологически заостренные эстетические значения' [Поцепня 1995] (ср. также пути подступов к ним в работах [Поэт и слово 1973, Григорьев 1987, 1994 а, в, 2000: 635-700 и др.]). Третьим по счету источником, но первоначальным и важнейшим по энергии импульсов стал Хлебников - 'безумие' его творчества, преодоление им суровых 'эстетических шлагбаумов', реальное взятие Перемышля / Пушкинианской красоты [Фарино 1988, Григорьев 2000:612-633], судьба его парадигмы, идей, 'осад', сплава 'неклассической поэзии и неклассической науки' (ср.: [Жукова 2000:171-174]), 'воображаемой филологии', средства его языка, поэтики, полей интертекстов и т. д., отчетливо подчиненные задачам нового мировидения.
       Конечно же, был и четвертый источник - самый фундаментальный, но также не во всех руслах общий для структурной филологии наших дней: ОПОЯЗ и МЛК, тезисы Тынянова-Якобсона, А. Белый с его словарными прозрениями и страстью к 'логически невыразимому', даже концепция Кроче и так называемый 'эстетический идеализм в языкознании' (с оппозицией Шпитцер / Блумфилд и др.). Невозможно переоценить при этом роль Бодуэна (борца с парадигмой младограмматиков) и успехов семиотики, внимания к МФШ и школе Лотмана, непониманию Маяковским его 'друга-соратника' Хлебникова, догадкам верного диалогу с ним 'полубудетлянина' Мандельштама о 'плотности' слова, к идеям Шпета, Бахтина (в частности, об 'аббревиации'), Друскина и Лихачева (их мыслям об 'эстетической гносеологии'), 'идеосемантике' Абаева, стиховедению Гаспарова, трудам велимироведов и других гуманитариев разных школ; позициям Сахарова и Солженицына; 'элите классиков' - от 'всего' Пушкина, 'этосферы' Чехова и 'отпадения от церкви' Л. Толстого (кстати, остается ли в лоне РПЦ 'православный Хлебников'?) вплоть до клубов 'классиков постмодернизма'; от Эйнштейна, Бора, Чижевского до Куна и Пригожина, от Соссюра до Вежбицкой и т. д. В их уроках даже 'спорные поля' (ср. Этику как часть Эстетики [Витгенштейн 1989 (1965):100]) знаменует вектор 'От поверхностных структур - к глубинным смыслам', а после Чехова, авангарда, Тынянова и Колмогорова единство науки и искусства кажется почти трюизмом. См. и ср. также: [Язык и искусство 2002 (статью Ю. С. Степанова и др.), Степанов 1985, Григорьев 1966, 1979 а, 1994 б, 2000, Новиков 1994, Кусков 1987].
       Особой строкой автор должен выделить благожелательные отклики на некоторые из его идей и работ - подступов к выдвигаемой в настоящей статье концепции. В 60-е годы это были, например, отклики В. В. Виноградова, Р. О. Якобсона, П. Г. Антокольского, Вяч. Вс. Иванова и В. Г. Костомарова (подробнее об этом см.: [Поэт и слово 1973:35-50, Григорьев 1994 а:71]), детальные разборы [Pszczo?owska 1966, Pйter 1968]; ? 70-е - 90-е - поддержки-оценки Р. Р. Гельгардта, Ю. М. Лотмана, М. Л. Гаспарова, Ю. Н. Караулова, серии бесед с Д. Н. Шмелевым и С. Т. Золяном. Здесь же отклики коллег-оппонентов во время спецкурсов по лингвистической поэтике и велимироведению, в частности, в Минске, Харькове, Тарту, Красноярске, или в ходе конференций у нас и за рубежом.
       Заметим, что в эвристическом пространстве языка главенствуют не привычные нам структуры - фонемы, морфемы, слова, сочетания слов или предложения как таковые, а преобразуемые творчеством их аналоги-'клоны', двойники, 'квазиомонимы' (в рамках высказываний). Они охватываются понятием 'экспрессема' как упорядоченным множеством контекстов. А художественный контекст принадлежит художественному тексту (ср. 'затекст'). Сложности пути от 'лингвистики текста' к 'лингвоэстетике текста' [Григорьев 1979 б] понятны. Современный учебник 'Художественный текст' уже создан [Лукин 1999]. Трудности же экспликации понятия '(художественный) контекст' (ее лишь начинал Е. Л. Гинзбург; недавняя кончина оборвала его поиски) во всей их глубине, кажется, не осознаны. От проекта 'Текст - Контекст', если он войдет в план исследования отношений внутри четырехмерного пространства языка, эвристика может ожидать немало полезного. Пока важно наметить первые вехи для ориентации в этом пространстве, тип связей эвристики с семантикой, синтактикой и прагматикой.
       Красива аналогия с физическим пространством-временем, правдоподобна образная близость представлений об эвристике языка топологической парадигме (см.: [Том 2002 (1972)]). Недостаточная компетентность в специальных вопросах затрудняет получение содержательных выводов из таких аналогий. Следует, видимо, отбросить, с первых же шагов, лишь 'одномерное распределение эвристики' по тем трем -тикам, которые она охватывает. Так, не следует считать, что с семантикой ее связывает исключительно 'идейное', с синтактикой - лишь комбинаторика эстетических знаков, а с прагматикой - только и только некая 'сверхмаксима новизны'. Категории 'идейно-эстетического' и 'нового' здесь связаны в некоторой целостности как друг с другом, так и с другими 'отцами-основателями конституции эвристики' - статусной системой ее критериев (см. ниже п.5). Любая из -тик 'завязана', к примеру, на участие в (кон) тексте любых средств расширения поэтического языка, да и на их оценку, будь это неопознанный объект из сферы специфического 'Контекста' в функциональной модели Якобсона или нарушения пресуппозиций и прямые ошибки в художественной речи, антиэмфаза или факт 'скорнения', ритмические или/и интонационные новации, авторские находки в полях иронии, стилистической синонимии, пейоративов или эвфемизмов, диалектики запретов и допущений, даже простая видимость отхода от статистических норм в связях между единицами языка, в определенной частотности и т. д., и т. п.
       Этот модельный перечень сознательно не упорядочен, чтобы одновременно можно было дать и получить представление о хаотичности того многообразного исходного материала, в котором заключено и растворено 'эвристическое', о неожиданности, но и обманчивой случайности его появления перед исследователем в очередных словарных порциях (кон) текстов, поступающих к нему и попадающих в светлое поле его сознания. Практически каждый контекст из 'Поэтического Даля', требуя от составителей и редакторов 'Поэтического Ожегова' согласованного применения 'калибровочных эвристемных сит' (ср.: [Григорьев 2003 б:15]), побуждает вместе с тем к рефлексии по поводу 'силы' вот этих контекстов и мотивов отвержения 'ситами' относительно 'слабых' тех. Правда, для уверенных обобщений наш опыт пока маловат. Попробуем лишь предварительно очертить круг ответов на два взаимосвязанных вопроса.
       Что может мешать 'торжеству эвристики' у поэта? Интровертность и монологизм (как враг Диалога). Не доказывающая ума, по верным словам Пушкина, тонкость - в противопоставлении неизбежной грубоватости моделей мира. Космический размах такой амбициозной 'модели', но без надлежащей амуниции. Неосознаваемый отход от 'принципа единой левизны'. Ослепление одним 'большим стилем' (не только 'по предписанию извне') или инерцией достижений в рамках собственного идиостиля (в ущерб своему же идЕостилю). Пристрастие к нагромождению эффектов и деталей, не помогающих основному 'делу' (ср. не совсем праздное предисловие Л. Б. Каменева в кн.: [Белый А. 1990]). 'Культурная невменяемость': подмена Игры 'клоунадами', ерничеством, 'дела культуры' - перформансами. Бравада-отказ от наработанных ранее ценностей культуры, с изоляцией ее от духовности, средств от Целей, искусства от науки, языка от Логоса даже в искусстве слова (нет же 'визуального логоедства' у Эрика Булатова). Религия назвала бы подобное утратой 'стержня духовности'.
       Не отвлекаясь на общедоступные иллюстрации, продолжим еще немного этот перечень лишь для одной сферы - ограничений 'пространства замахов (осад)'. Прежде всего их характеризует 'внешняя ангажированность': широко понимаемая 'трактирная стойка' и сведeние поисков истины к тому или иному 'вину' - 'квас' это, шабли или аи, 'бесовство' (как ни трудно добиться общественного согласия в представлениях о нем) или 'дионисийство', притворство-'лицедейство' или 'постоянная ясность', 'имаж', 'имидж' или антропософия, египетские пирамиды или скифы, Запад или Восток, Африка или/и мистика, охота или сад (а не 'вся Природа'), старообрядчество или католичество, или РПЦ (как 'самая хорошенькая'?), пятилетки или голый антибольшевизм (ср.: комуняки, жириняки, единяки...), почвенничество или потеря 'памяти о родстве', 'безмерность', но не 'мера' (с пренебрежением к Мере); Данте, но не Лейбниц, Рублев, но не Татлин или Фаворский; Равенна, Коктебель, Нотр-дам, Венеция и/или Васильевский остров (и даже весь Петербург), но не 'весь Мир'; Блок или Анненский, или Цветаева, но не и Хлебников или и NN (ср. сожаления Пастернака о недооценке им ряда поэтов); дисбаланс и дисгармония между лирикой и эпосом; 'инерция стиля' (Н. Коржавин) вплоть до метрики-ритмики, даже 'теснота строфы' (Ф. Искандер). Забвение 'закона обратного величия малого' (и малости 'величия')...
       Типологию таких 'диалектических помех', пополнение и критику ('аудит') их перечня, здесь так же сознательно оставляемого в полухаотическом состоянии, будет важно проецировать на эвристику, если мысль о ее значении, главная в этой статье, не покажется отдающей 'дюрингианством', найдет оппонента, согласного с 'принципом сочувствия' С. В. Мейена [Шрейдер 1994, Григорьев 2000, по указат.], начнет Диалог.
       Что - должно помогать? Излишний здесь перечень установок из круга общих мест настоящая статья и стремится всем своим содержанием как-то конкретизировать и освежить. Так, полускомпрометированное понятие 'больших стилей', с двойным дном их 'прелести', можно свести к обычному, хотя не всегда и не во всем благотворному влиянию 'сильных идиостилей' (Анненского на акмеистов и Кушнера; Маяковского на Асеева или Кульчицкого; Цветаевой на Бродского и т. п.). В идее 'больших стилей' хотелось бы даже усмотреть зародыши этих представлений о 'сильных идиостилях', но а-лингвистические поэтики абортировали таких зародышей. Приложения к статье и направлены на службу 'позитиву', выход из ступора 'декаданса-постмодернизма', на возрождение Авангарда как профильного, а не 'дежурного' понятия в исследованиях Серебряного века (см. наши статьи: 'Ответ В. В. Полонскому', 'Велимир Хлебников у входа в контекстную элиту русской поэзии ХХ века' и 'В поисках сущности поэмы 'Синие оковы' (материалы к комментарию)' [Творчество 2003, I]).
       Лидерству Маяковского в 'Словаре современных цитат' К. В. Душенко помогает и особый статус 'горлана' в течение десятилетий [Григорьев 2003 б:16]. Часть цитат из его творчества, закономерно ветшая, уходит из употребления, и это не одни только цитаты пафосного, сомнительного или апокрифического характера (типа 'ударных заводов', 'облития керосином' или 'Лобачевского поэзии'), но также ряд 'якающих' (типа 'я - бесценных слов мот и транжир'; здесь нет угрозы в с е м у классу 'цитат с яканьем', но эвристика-то, кажется, реагирует и на категорию лица). Маяковского и Горького процессы ветшания затрагивают сильнее, чем других, однако по-разному. Первого поддерживает дальнобойная эвристика незаурядного остроумия, а ее и его, даже при резонном 'фэ' со стороны 'хорошего вкуса', просторечие всегда будет готово оценивать как новое и 'сильное'. Второй - в этом аспекте - из 'отстающих'.
       Самому автору материалы указанных Приложений, как и статистика, касающаяся отбора 'сильных' контекстов, которая тоже приводится здесь ниже, помогли и в том отношении, что, вместе с идеей четвертого измерения языка, потребовали пересмотра и круга номинаций вокруг понятия 'экспрессема'. Былой экспрессоид совершенно не прижился, и признаться в формальном отказе от него нетрудно. Но суть дела сложнее.
       Актуализация понятия 'эвристика' не может не найти отражения и в судьбе термина экспрессема. Как единица поэтического языка (в предельно широком смысле; см.: [Григорьев 1979 а:60-101, 134-153]) это понятие кажется по-прежнему необходимым. Однако в новых условиях, при расширенных рамках четырехмерного пространства языка, стоит воспользоваться терминологическим предложением Л. А. Новикова. Еще в конце 70-х гг. он считал, что 'экспрессему' было бы удобнее именовать креатемой - словом с более прозрачной и адекватной внутренней формой, чем экспрессема, этимон которого - лат. expressio 'выражение' - может вызывать иллюзию акцентирования в этом термине сем из такой широчайшей сферы общего (литературного) языка, как 'экспрессивно-эмоциональное', не говоря уж об иных семах основы экспресс-.
       По-видимому, будет полезно, сохранив в основном тот же самый план содержания у понятия 'экспрессема', прибегнуть к новационной бифуркации. И тогда 'Поэтический Даль', ничего не меняя в самoм наборе и существе своих экспрессем, станет словарем креатем, а 'сильные' экспрессемы, избираемые для 'Поэтического Ожегова', в параллель к эвристике, - эвристемами (ср. семантема, синтаксема). Хорошо бы прагматика сама, без дополнительной 'наводки', озаботилась поисками подходящих наименований для своих единиц (ср. в общем малую востребованность прагмемы).
       Понятия 'эвристика' и 'эвристема' в том или ином виде, вероятно, окажутся небесполезными также при разработке основ словаря особого рода - 'толкового словаря творчества писателя' (-писателей; идея Л. Л. Шестаковой).
      
       2. В процессе определения, 'избрания' и отбора, получения статистики упомянутых 'сильных' контекстов (ну, так и тянет называть их эвристоидами) бросились в глаза 'обратные', в сравнении с ожидаемыми, 'места' Блока и Хлебникова среди 'лидеров', 'середняков' и 'отстающих' в кругу десяти поэтов - источников работы [Словарь 2001-2003-]. Отсюда и такая задача этой статьи: вынести на более широкое обсуждение имеющиеся, пусть самые предварительные, результаты. А с ними и вопрос: что может стоять за контрастами в эстетике-эвристике языка у поэтов - контрастами, пока ограниченными небольшим фрагментом конкорданса, но как будто не мнимыми?
       Что-то вообще не сополагали 'досье' 'нашей пары' поэтов. Обратимся к самым кратким их 'досье' (полноты здесь не достичь без охвата и уроков А. Белого).
       О д и н - Блок - дворянин, 'столичная штучка', домолюб, филолог с интересом и к 'мудрым глубинам' символизма, так занимавшим Белого, быстро признанный поэт, творивший 'трудно и празднично', но сломленный 'ужасом лживой жизни этой'. Жертва 'Страшного мира' и 'неслыханных перемен', свидетель нераздельных и неслиянных 'злоб' - черной и святой, он оставил завет-символ: 'Товарищ! Гляди / В оба!', - не понятый и не услышанный. Но судьба его поэзии была счастливой: стихи разошлись на цитаты, ими наслаждались и наслаждаются в школе, их изучали в Тарту (ср. учебник Поляк-Тагера и 'Блоковские сборники'). Лишь к 60-м годам 'язык Блока' начал заметно сдавать как средство охвата новых 'невиданных мятежей': поэты уже покидали и 'полублоковскую вьюгу' (А. Межиров; курсив мой; хило и неблагодарно было отмечено 80-тилетие замечательного поэта; ср. несоразмерный 'пиар Пригова').
       Поиски 'нового языка' затянулись, и понятно, почему: 'новому мышлению', упорно не поддающемуся элитариям (ни от новой власти, ни от поэзии), парадигма Блока -ментальный, гносеологический и духовный символ, - живая в ее прелести и неясных потенциях, говорит о себе как о стратегии, в фундаменте которой что-то обветшало (или заметно ветшает?). Новых 'бумных парадигм' с установкой на 'шумиху и успех' (здесь прошу прощения за невольный 'сдвиг' - к метарадости отпрыскам Крученых; у Пастернака не шумиха, не успех серьезны) авангардисты (и -истики) новорусского призыва напредлагали 'под завязку', но всему сонму 'второго авангарда' - далеко до настоящей Парадигмы. Почему? 'Игровая деятельность, предоставленная себе самой, не замедлит создать бессмысленные отвлеченные структуры, семантические модели, которые реализуются только в виде своих собственных комбинаций. Таким образом, она не замедлит погрязнуть в незначительности' [Том 2002:233-234].
       Полагая в 1913 г., что Хлебников 'значителен', Блок и позднее не увидел в нем достойного Оппонента и 'преемника'. Совсем не ясно, разрешатся ли хоть к 2013 г. парадигмальные напряжения и 'разнобойный плюрализм' наших дней (и если да, то как). Любопытно, что уже выстраивался спорный ряд 'преемств' в виде Пушкин - Хлебников - Платонов - Бродский [Библер 1993], но откликов и альтернативных предположений, внимательных и к Блоку, и к поколению Межирова, и к нараставшим волнам масскульта, не последовало (см., впрочем: [Григорьев 2000, по указат.]).
       Д р у г о й - Хлебников - 'даже не разночинец', провинциал, стойко бедствующий 'странник', не окончивший курсов, но еще студентом сопоставивший привычному симбиозу образ глубоко научно-художественно переосмысленного метабиоза (смены). 'Поэт-самодел', творянин, увлеченный 'осадой времени' еще сильнее, чем 'осадой слова', и открыватель 'странной парадигмы' с синтезом 'воображаемой филологии', 'лучших свистов птиц' и 'мировой совести'. Эстеты гнали его, 'заумника', новаторы - 'пиарили', 'совки' сочли 'поэтом для эстетов'. В школьном учебнике (1940) те же Поляк-Тагер могли дать портрет Будетлянина лишь благодаря Маяковскому: это он лет 50 'держал на плаву' одного из своих 'учителей' (не в мышлении, не в эвристике). Чуть интерес к Хлебникову возрос - его 'разоблачили' вслед за Ахматовой и Зощенко: видно, был он и в 1948 г. угрозой чему-то 'идейно-эстетическому', 'заязыковому'.
       И сегодня он - не Веха, уже не изгой, но 'чудак' и 'одинокий лицедей'. Чтo в нем, когда-то 'никем не видимом', видит современное Общество, хотя надо бы видеть куда больше и смотреть куда дальше? Бобэоби и Смехачей, Кузнечика и Зверинец, Собакевну..., строку 'Свобода приходит нагая' (отметим ее препохвальное участие в 'Намедни' у Л. Парфенова 28.09.03; но 'купятся' ли на это увлеченные словесными шоу просвещенцы канала 'Культура'?)... Бренд 'Ладомир'...
       В лучшем случае - еще два-три текста (например, 'Ручей с холодною водой...'). Почему так неизвинительно мало? В мировой культурологии рейтинг и статус великого поэта-мыслителя, при всех уже имеющихся переводах, по-прежнему близки к нулю. В конце статьи у нас будет случай напомнить о том, как бездумно-добровольно отлучали Будетлянина от 'чести русской поэзии'. Некогда очень точно было сказано: 'Упуская Хлебникова, мы лишаем себя целой перспективы' [Седакова 1985:29]. Со временем, увы, ее лишила себя и О. А. Седакова (см. спор с нею: [Григорьев 2001]).
       Три парадигмы привлекают здесь наше внимание: Пушкин, Блок, Хлебников (кроме того, А. Белый и Маяковский). Очевидны различия в 'приятии' их идиостилей, стилей мышления, 'идЕостилей' (см.: [Григорьев 2000:29 и др.; с.607: читать не Чехов, а Пушкин]). Иных парадигм ХХ века много - серьезных и не очень: были Вяч. Иванов, Набоков, обэриуты, Бродский, есть и Пригов... Пушкин - это очевидная точка отсчета в оценках литературы, поэтому здесь его имя оставим в подтексте. Суть связки Блок - Пушкин при внимании к сходствам и различиям в мировидении, к парадигмам и эвристике, вероятно, скажет о себе кое-что новое. Для связки Пушкин - Хлебников см.: [Григорьев 2000:612-633; Григорьев, Колодяжная, Шестакова 1999]. Дискриминация иных парадигм и 'хоть-подпарадигм' как объектов исследования неправомерна, но выбор в этой статье именно парадигм Блока и Хлебникова принципиален.
       Стоит подчеркнуть важность самих диалогических (в широком смысле) отношений между деятелями культуры и их парадигмами. Отсутствие хотя бы косвенного диалога между ними, выходящего за пределы незначительных интертекстуальных перекличек (уж не говоря об удручающей моде новой эпохи на поиски их мнимостей, обычно и с педалированием квазианаграмм), заставляет вспомнить о словах Мандельштама в его статье 'О собеседнике' (1913): 'Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела', - и сожалеть о невосполнимых потерях из-за (практически) 'минус-диалогов' класса Белый - Хлебников или недовнимания (?) былых 'гилейцев' к 'скифству' первого и 'Скифам' Блока, а 'скифов' - к поэме 'Ночь в окопе' и 'Стихам' 1923 г. или 'зангезийству' (о котором они почти не могли знать, как и о малотиражных изданиях с текстами 1918-1922 гг., не говоря о рукописях,