Глава третья. Разнобой
Смерть отца
На другой день отец объявил, что он едет со мной на Кавказ: полечить свое сердце; и кроме того: у него был участок земли вблизи Адлера; участок тогда - пустовал; четверть века назад раздавала казна почти даром участочки профессорам; 'тоже, - собственность' - иронизировал годы отец; но проект черноморской дороги взбил цены на землю; отец торопился участок продать; сердце екнуло у меня; я понял намерение: чувствуя смерть, нас хотел обеспечить; и вот загорелся: скорей на Кавказ! Я был в ужасе: в эдаком-то состоянии? Доктор Попов, друг отца, покачал бородой: 'Поезжай, брат, в деревню!' Прослушавши сердце отца, он - такой весельчак - мрачно крякнул; рукою - по воздуху: 'Плохо!'
Услышав, что, плохо, отец заспешил: все описывал горы, Душет, где родился; мне думалось: просится в смерть.
В эти дни говорил с сожалением:
- 'Долго, голубчик мой, ждать окончания курса; да и - труден путь литератора: существовать на строку! Это, ясное дело, - разбитые нервы; Петр Дмитриевич Боборыкин талант потерял; стал журнал издавать; просадил двести тысяч, чужих; и выплачивал долг лет пятнадцать: романами; выплатил - ценой таланта; да-да-с! Что же это за путь? Притом, Боренька, - бегал в испуге глазами он, - твоя-то ведь литература для кучки; ну где ж тут прожить? Измотаешься! - Вдруг просияв: - Облегченье мне знать, что естественный кончил ты; как-никак, а - диплом есть; в крайнем случае вывернешься!'
Вдруг забыв, что еще я студент, он к портному тащил, мне заказывать партикулярное платье: 'И осеныо-с - фрак: молодой человек - да-с - иметь должен - фрак-с, шапо-клак-с!'
- 'А зачем?'
- 'Так-с! Все может случиться', - и глазки опять начинали испуганно бегать.
А мне сердце щемило: он хочет при жизни, пока деньги есть, обеспечить меня одеждой; не верит в 'студента'; и знает, что смерть у него на носу.
Разговоры, поездки к портному и сбор - меж экзаменами; математики еще не кончили; да и дипломы еще не подписаны им; я в ожиданьи сидел вечера у Владимировых; возник план: покататься на лодках в Царицыне; были: Владимиров, А.П. Печковский, Погожев, Чиликин, Иванов; каталися блещущим днем по прудам; по развалинам лазали; тешились перегонками; но сердце екало: 'А что с отцом?' Стало ясно: припадок, последний! Он - ждет там, а - я?
- 'Да что с вами? Оставьте!' - бурчал мне Владимиров; но я спешил и засветло все же вернулся; звонил с замиранием сердца; отец отворил:
- 'Что ж ты так мало гулял?'
Он шел в клуб.
На другой день, под вечер, ушел на последнее он заседание, где прозаседал часов пять; подписал нам дипломы; к вечернему чаю пришел Василий Васильич Владимиров; невзначай завернул Балтрушайтис; в двенадцать - звонок: отец - тихий, усталый, задумчиво-грустный; и в клуб не пошел, изменяя привычке; уселся в качалку в сторонке от чайного столика, тихо раскачивая головою одною ее, благосклонно прислушиваясь и не вмешиваясь; он смутил Балтрушайтиса, тоже - когда-то студента-естественника.
Гости к часу ушли; мы с отцом побеседовали; он продолжал тихо радоваться, просияв не без грусти и превозмогая усталость; я поцеловал на прощанье его; он сидел в той же позе, в качалке, раскачивая подбородком ее; я в дверях на него обернулся; и - видел: тот же ласковый взгляд и кивок, - как прощальный, как благословляющий грустно, как бы говоривший: 'Иди себе: путь жизни труден!'
Часов эдак в пять просыпаюсь; и не одеваясь - в столовую, чтоб посмотреть на часы; возвращаясь к себе коридором, я видел в открытую дверь кусок комнаты; в нем фигурочка в белом халатике: сгорбленно ложкой в стакане помешивала: 'Принимает лекарство!' Не раз я утрами отца заставал копошащимся: все не спалось.
Я лег: и - заснул.
Мне привиделся сон: кто-то стонет; я силюсь прервать этот стон; но свинцовая тяжесть как валит меня; стонали ж все жалобней: недопроснуться! Вдруг, - с постели слетел, не во сне, потому что хрипели ужасно! В отцовскую комнату бросился!
В том же своем затрапезном халатике, одной ногой на постели, другой на полу, запрокинулся он, отсидевши, как видно, припадок, который пытался лекарством прервать; я склонился к уже не внимающим полузакрытым глазам; хрипом дергалась грудь.
- 'Папа...'
Грудь передернулась, грудь опустилась; пульс едва теплился: кончено; вынесся к спящей кухарке: 'Попова!' Но не для спасенья, а - чтобы быть с ним вдвоем, без свидетелей; сам запер дверь; в кабинетик вернулся; сел у изголовья: не стало его; а лежит, как живой! Засветилось лицо, как улыбкою сквозь кисею; продолжала по смерти свершать свою миссию светлая очень, шестидесятишестилетняя жизнь: утешитель в скорбях! Было строго и радостно, будто он мне говорил выраженьем: 'А ты не тужи: надо радоваться!' И в последующей суматохе мне было уже не до прощанья, которое стало в годах мне - свиданьем по-новому: встречей с живой атмосферой идейного мира его.
Было странно сидение сына в восторге над прахом отца, когда доктор Попов влетел в дверь.
- 'Ну, я этого ждал', - мне отрезал он скороговоркой.
- 'Я тоже!'
- 'За партой сидели: пятидесятипятилетняя дружба! Мужайтесь! - хватил по плечу - Мать в деревне? На вас это свалится!' - хлопнул меня он с прирявком веселым; и бросился в двери; в дверях поперхнулся рыданьем; в дверях же стоял в сюртучке человечек с пристойною маской: 'Б ю р о п о х о р о н н ы х п р о ц е с с и й'. Каким нюхом вынюхал? Вел себя, точно хозяин.
Я с этого мига - ни свой, ни отца: добывание денег (две тысячи, спрятанные в толстый том, лишь через полгода мне высыпались), ряд расчетов, - кому, что и сколько, - отчет Тихомирову, сколько истратил: университет хоронил; выбор места могилы; и переговоры - с монахинями, с хором, с причтом, встречание профессоров, из которых иные мне совали два пальца и били глазами в ланиты, как будто отца укокошил; меня оттесняли от гроба, как вора, забравшегося не в свой дом, а не того, кто из нашего дома мог этих невеж удалить. Не до этого было мне: где-то за спинами их карандашик губами замусливал, счеты сводя, чтоб не думали, что я копейки университетские стибрил.
Мой дядя, Георгий Васильич, страдавший ногами, не мог мне помочь, удивляясь моей расторопности, все-то сражаясь с Петровским за шахматами, едко фыркая с ним на неискренних пыжиков, свои венки возлагавших.
Волновало: приедет ли мать? Телеграмма, что 'еду', пришла; ее ж - не было.
Вынос: десятки венков, над седыми волосами, над краем перил, как над бездною - куча цветов золотого, открытого гроба - с тем самым лицом. Мать? Не поспеет! Когда гроб выносили в подъезд, я увидел, как с плачем слезает под черными крепами мать с лихача, обнажившего голову; и - прямо в церковь. Я до опускания гроба не шел по стопам 'дорогого покойника', ежеминутно слетая с кареты, носясь и туда: и сюда: не забыли ли этого, то ли в порядке? Стоял вдалеке, в посторонних зеваках, чтобы не видеть Лопатина, евшего гадко очками меня, и Церасского, бледнозеленого, евшего тоже, когда поднялась над холмом треуголка дрожавшего всхлипом своим попечителя округа; и столь знакомой с детства лицо, желто-одутловатое, помесь хунхуза с поэтом Некрасовым, хрипло сказало надгробное слово.
Но с того дня на закате ходил в монастырь, чтоб сидеть перед еще живыми цветами цветущей могилы, едва озаряемой вспыхами маленького темнорозового фонаречка надгробного; мраморный ангел взвивал свои белые крылья с соседней могилы; я помнил романс, - тот, который певала нам этой весной моя мать; а отец, распахнув кабинетик, с порога прислушивался, подпирая рукою очки, а - другой, с разрезалкой, помахивая:
- 'Хорошо-с: и слова и мелодия!'
И засутуляся, шел затвориться.
Слова - неизвестного; музыка - А.С. Челищева, моего друга; и - ученика его; помнились строчки: 'Над тихой могилою ангел молчанья стоял...'
Он стоял!
Здесь под ангелом, глядя на вспыхи лампадок, на ряд точно руки подъявших распятий, внимая звененью фарфоровых, бледных венков, я испытывал необъяснимую радость; мой спутник, склонясь локтями в колени, без шапки, твердил в розоватые зори стих Блока, написанный только что, столь мной любимый в те дни:
У забытых могил пробивалась трава.
Спутник - Л.Д.Семенов; он связан мне с тихой могилой отца.
